Архимандрит Савва (Мажуко): Взрослых людей не существует. Архимандрит Савва (Мажуко) является оратором-медиумом

Спасутся ли иноверцы? А если они добрые? А недобрые православные спасутся? А добрые православные, но самоубийцы? Где вообще проходит граница Церкви? Размышляет игумен Савва (Мажуко), насельник Свято-Никольского мужского монастыря города Гомеля, Белоруссия.

Каждый ребенок знает, что, если стать между двумя тезками, например, двумя Наташами или Ленами - загадывай желание, и оно обязательно сбудется. Есть и другие проверенные способы: можно пожелать, глядя на падающую звезду, выпить в новогоднюю ночь шампанского с пеплом листочка с записанной мечтой, угадать, в каком ухе звенит, умело задуть свечи на именинном пироге и так далее.
Одна старушка-монахиня советовала загадывать желание во время пения Херувимской на литургии - этот способ был особенно почитаем в их монастыре за безотказность действия. Это все, конечно, наш православный фольклор, милый и безобидный, точнее: милый, когда безобидный. Но речь не о том. Оказывается, у монахинь тоже есть желания, и вообще, христиане на самом деле чего-то хотят.

Христиане хотят спастись. Это именно то, чего они хотят. Это то, чего жаждут, о чем неустанно пекутся, о чем все их помыслы, надежды и упования. Но, в то же время, это тот момент нашего религиозного опыта, который меньше всего понятен людям нецерковным. Им неясно, что же мы имеем в виду, когда говорим о спасении. Можно еще понять человека, который болеет или переживает за детей, чтобы они устроились, удачно вышли замуж, жили не бедно - просить об этом Бога очень естественно и понятно, приносить ему себя и свое время, жертвуя ради благополучия своего и близких - кто вас в этом укорит! Но ведь христиане не в этом полагают свое спасение, и вся их религиозность вовсе не исчерпывается житейскими просьбами.
Тут следует сделать оговорку. Сами верующие не всегда понимают, о чем же они просят, когда молятся о спасении или желают его хорошим людям, это печально, но - что тут поделаешь. Случается, что два верных прихожанина, разговорившись, вдруг обнаруживают, что верят в разных богов и представления о спасении у них разнятся невероятно. Так уж бывает, и довольно часто, что православных людей объединяет не вера, а какие-то совершенно посторонние вещи: обычай, болезнь, привычка, политика, страх, а иногда и просто скука.

Но многие христиане - нет, не большинство, но многие - согласны в том, что неверующие и люди других религий и исповеданий будут обязательно гореть в аду. У православных есть шанс туда не попасть - спасаются не многие. То есть спасение очень часто мыслится как избавление от адских мук. Избежавшие ада идут в рай. Если праведник едва спасается, - сокрушается , - то нечестивый и грешный где явится? (1Петр 4:18). Как говорила одна бабушка: «Мне бы, грешнице, хоть где-нибудь на краюшке там посидеть, ножки свесить». Даже очень хорошему человеку крайне трудно попасть в рай, а вы говорите - иноверцы.

Для последователей Бога-Человеколюбца это очень странная вера: убежденность в том, что всякий неправославный человек лишен спасения, то есть попадет в ад. Есть, конечно, версии более мягкие, но они скорее разновидность уже названного варианта. Некоторые православные богословы и миссионеры говорят об этом прямо, другие намеками. Но смысл один: неправославные не спасутся, что в переводе значит - гореть вам в аду! Из православных спасутся тоже не все, но лишь малая часть благочестивых людей, и гарантий - никаких.

Конечно, это рождает множество вопросов. И первый из них: может ли наследовать Царство Небесное человек, исповедующий такую веру, то есть религиозно убежденный в том, что всякий неединоверный ему человек будет за это и именно за это предан вечной муке? В какого бога верит такой человек? Можем ли мы быть уверены, что этот бог и есть Бог-Любовь? Это вопросы скорее риторические и ответ на них для меня очевиден. С другой стороны, правильно ли мы делаем, что отождествляем спасение с избавлением от ада? Лишение спасения и ад - это одно и то же? Тогда: что такое спасение? От чего мы спасаемся? Что мы можем знать о судьбе и участи людей неправославных и иноверцев?

Зерна добра

Среди древних гор, в дикой пустыне жил отшельник. Еще мальчиком он сделался монахом и стал учеником известного подвижника. В трудах воздержания, в безмолвии и бдении он и сам незаметно стал учителем, и в его скромную пещерку стали приходить люди, прося помощи и наставлений.
Однажды некий почитатель оставил старцу большую сумму денег, чтобы он мог купить себе и своему ученику припасов на зиму. Послушник, одержимый страстью сребролюбия, зарезал старца и похитил деньги. Через несколько дней в пещерку вернулся другой ученик и нашел наставника в крови и ужасных ранах, но живого. Смрад от гниющих ран пропитал келлию. Вся пещера была в крови. Старец жестоко страдал, но взял с ученика слово, что он до его кончины не будет звать никого, чтобы обнаружив его в таком состоянии, люди не стали преследовать убийцу и у того было бы больше времени, чтобы скрыться.
- Его схватят и приговорят к смерти, - говорил старец, - а я не могу этого допустить. Со временем он может исправиться и вернуться к правильной жизни.
Ученик выполнил завещание старца, и он, мужественно перенося нечеловеческую боль, скончался в своей пещерке.

Это не легенда. И старец, и его ученики - реальные лица. Они жили в начале XX века и имена их известны, как и место этих событий. Историю эту сообщает Александра Давид-Неэль в своей знаменитой книге «Мистики и маги Тибета». Да, это были самые настоящие тибетские монахи, и люди, знакомые с духовной практикой ламаизма, как и просто необычайно ревностные христиане, имеют полное право возмутиться в этом месте и прервать чтение. И понятно почему: те духовные опыты, которые описывает даже Давид-Неэль, способны вызвать ужас у любого читателя-христианина.
Вызывания демонов, поедание трупов и прочие жуткие ритуалы… Но мне нравится эта история тибетского старца, потому что она укрепляет меня в надежде на то, что никакая религия не способна убить в человеке зерно подлинно человеческого, посеянное в наши души Творцом. Никакая религия. В том числе и православие.

Позволяю себе это дерзкое высказывание, во-первых, ясно представляя, как мы, православные люди, очень часто смиренно принимаем и даже оправдываем всякие безобразия и человеконенавистнические эксперименты, лишь бы только они были облечены в ризу «православной духовности» и сопровождались благочестивой лексикой. А во-вторых… Я твердо знаю, что православная вера не исчерпывается религией и гораздо обширнее ее.

Однако вернемся к убитому старцу. Почему мне вдруг вспомнился этот случай? Потому что я считаю глубоким заблуждением убежденность в том, что всякому неправославному предстоит гореть в аду. В истории и литературе, да и просто в нашей жизни мы можем вспомнить огромное количество примеров бескорыстной жертвенности и подлинного человеколюбия, проявленного не только нехристианами, но и людьми неверующими.

Например, где-то на Кавказе живет старушка в горном ауле, и у нее козы. Она любит своих внуков, кормит их сыром и радуется их силе и красоте. Она ни слова не знает по-русски, воспитали ее в другой культуре и религии. Она молится так, как ее научила мать, живет так, чтобы быть достойной своего отца, своего народа, никому не желает зла и, главное, никому этого зла не делает. У них не было церквей и священников. Они - мусульмане. И только лишь поэтому ей и ее детям и внукам назначены адские муки?

Как можно допустить, что люди, не узнавшие Христа, но жившие согласно Его заповедям, пусть даже и не подозревая об этом, обречены на вечные муки? Спиноза, Бергсон, Бубер, Шолом-Алейхем, Януш Корчак были иудеями. Значит - горят в аду? Несмотря на всё добро, сделанное ими? Джон Донн, Шекспир, Ньютон, Льюис были англиканами. И только за это преданы посмертному мучению? Лейбниц, Кант, Шеллинг, Гёте, Гааз - протестанты. Их судьба нам известна? Великий Плотин, философ, аскет, человек, целиком отдавший себя поиску истины, всем умом и существом своим устремленный к Подлинному бытию - ему назначено вечное наказание?

Мои оппоненты скажут: рядом с Плотином и другими жили настоящие христиане, лилась мученическая кровь, Бергсон хотел креститься, но так и не сделал этого, Бубер изучал христианское богословие, Шеллинг вел переписку с православными философами - большинство из них слышали о Христе и о Его Церкви, но гордыня - да! именно гордыня! - не дала им принять истину.

Чечня когда-то была христианской, там ходили православные миссионеры, и им следовало бы вернуться к настоящей вере отцов. Как можно их добро ставить на один уровень с нашим, христианским, настоящим? Если они тоже спасаются, то тогда какая ценность нашей веры?

А я вовсе и не утверждаю, что иноверцы спасаются, я просто настаиваю, что у нас нет никаких оснований считать их обреченными на адские муки только за принадлежность к другой религии. Все евангельские реплики, связанные с посмертным наказанием грешников, указывают на главный критерий: Господь будет судить людей за преступления против любви. Достаточно вспомнить описание Страшного суда, которое дает нам Сам Судия в Евангелии от Матфея (глава 25).

Это не притча, рассказанная пророком, не сон провидца, не видение святого. Сам Господь подробно излагает ход этого судебного разбирательства. Христос приходит на суд во славе с ангелами Своими и отделяет грешников от праведников как пастырь отделяет овец от козлов. А потом идет опрос подсудимых. О чем Христос спрашивает? Не о религиозной принадлежности - увы! - не о политических взглядах, не об образованности и социальном статусе. Нагих одели? Больных посетили? Странников приютили? Голодных накормили? Жаждущих напоили? Вот и всё. А потом каждый идет туда, куда ему и следует - в радость Господа или в муку.

Ведь добро универсально. Каждый человек несет его в себе с рождения и ничего поделать с этим не может. Мы, вслед за Тертуллианом, верим, что всякая душа по природе христианка. Древние язычники тоже предчувствовали, хотя и не знали наверняка, что сотворены Кем-то по-настоящему добрым, и зерна божественного добра живут в людях и делают их способными приобщаться к божественному бытию.

Бог обитает в душе, нам открыты небесные тропы,
И от эфирных высот к нам вдохновенье летит (Наука любви III, 549) .

Это писал гениальный Овидий. А вот пророческие слова Цицерона: «Есть несомненная некая сила, которая бдит над родом человеческим и не затем растит и питает его, чтобы по преодолении стольких трудов низринуть его в смерть, как в вековечное бедствие, - нет, скорее уж мы должны считать смерть открытым для нас прибежищем и пристанищем» (Тускуланские беседы I, XLVIII, 118).

Если у этого изящного язычника была такая светлая надежда на Бога, предчувствие того, что он не сгинет понапрасну, и не на муку обречена его душа, а мир этот со всеми его красотами и чудесами, из которых человек всех чудесней, создан добрым Богом, и Ему можно доверять, то как на его фоне смотрится наша убежденность, что огромное число людей будет брошено в огонь? Не шаг ли это назад по сравнению с языческими упованиями, не знак ли это того, что мы недостаточно усвоили учение нашего Спасителя, умевшего ценить и беречь зернышки человеческого добра, где бы Он их ни находил?

Псы под трапезой
В Капернауме к Иисусу подходят иудеи и просят его исцелить слугу одного римского сотника (Мф 8; Лк 7). Они с ним были дружны, и сотник даже помогал как-то их синагоге. Иисус идет с иудеями в дом сотника, но по дороге ему встречается еще одна делегация - апостол Лука называет их друзьями сотника - т. е. сначала пришли иудеи, потом друзья, и можно предположить, что лично сотник со Христом так и не встретился, все общение проходило через посредников.

И что же друзья? Сотник просит Иисуса в дом не входить. Заметим, что правоверному иудею вообще воспрещалось входить в дом язычников. Но сотник говорит о другом: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; потому и себя не почел я достойным придти к Тебе; но скажи слово, и выздоровеет слуга мой (Лк 7:6–7). Интересно дальше: Иисус удивился - вот так и написано - удивился ему и, обратившись, сказал идущему за Ним народу: сказываю вам, что и в Израиле не нашел Я такой веры (Лк 7:9).

Совершенно понятно, что больной тотчас исцелился. Но меня здесь восхищает не чудо исцеления - по-другому и быть не могло. Вот - хороший человек, но - некрещеный. Правда, тогда крещеных-то и не было, и св. Иоанн Креститель, как известно, умер некрещеным и ни разу в жизни не причащался. Иноверец, язычник, человек другой крови и чужого языка. Человек-то он добрый, и иудеям он нравится, но ведь - один из них, из захватчиков, оккупант, идолопоклонник. И вот веру такого человека Христос ставит в пример иудеям, просвещенным и правильно спасающимся. И это не единственный случай, когда Господь прославляет веру людей другой веры и племени.

Вот история о десяти прокаженных (Лк 17). Господь велит им показаться священникам, и несчастные исцеляются по дороге, но поблагодарить Христа за исцеление догадался только один. «К сожалению», это был самарянин, человек нечистый для иудея - по крови и религии. Но Господь прославляет благодарность это самарянина, ставит ее в пример.

И такая красивая история о вере хананеянки в 15 главе Матфея! Какая мудрая женщина, какой урок смирения для всякого верующего! У нее болела дочь, это было беснование - болезнь страшная и стыдная. Она не просила об исцелении, она кричала вслед Христу. А Он молчал. Будто и не слышал ничего. Уже и ученики устали от крика и просили Учителя что-нибудь сделать.
- Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
- Так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их.
- О, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему.
Как это, наверное, здорово услышать, как Творец восхищается тобой. Каждый ребенок мечтает о том, чтобы отец им гордился. Об этом не говорят вслух, многие даже не осознают этого своего тайного желания, но так хочется, чтобы кто-то большой и настоящий радовался тебе, гордился тобою, заметил твой маленький, но очень важный труд.

Господь всегда замечает добро. Он Тот, Кто умеет гордиться своими детьми, вселять в них бодрость, надежду и утешение. Христос удивился вере сотника, прославил благодарность самарянина, похвалил смирение хананеянки. Он замечает крупицы добра в нашей жизни и не смотрит на лица, цвет кожи или вероисповедание. Добро везде остается добром, и оно встречается, порой в самых неожиданных местах.
Апостол Павел, который со знанием дела и за дело обличал языческие нравы, тем не менее, писал: когда язычники не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим 2:14–15). Заметим, апостол говорит, что язычники творят добро по природе - вот как верует Церковь, а мы перефразируем эту мысль словами Тертуллиана, утверждая, что каждая душа христианка именно по природе, по своему богообразному устроению.

Так что же - может, и не надо им и христианство проповедовать? Если душа и так христианка, по самой природе, зачем ее снова, как бы вторично обращать в христианство? Будем внимательны. Мы только что привели мысль апостола Павла из послания к римлянам. Это он произнес такое суждение о язычниках, и, тем не менее, ни капли не сомневаясь, обошел с проповедью о Христе всю вселенную. Значит, для него это не было противоречием. Ведь он проповедовал не новую этику или социально-политическое учение, и не новую философию. Он говорил людям о Христе - Спасителе, Боге-Человеколюбце, Победителе смерти, Творце этого мира.

Люди по природе, как-то совершенно естественно стремились и стремятся к Добру, Истине и Красоте, но они никак не могли понять, откуда в них это. Апостол им объяснил, в Кого они такие пошли, Чей образ они носят. Он не только говорил о Христе, но еще и приводил к Нему, и это не метафора, а живой опыт охристовления.

Урок смирения

Но - кто же тогда горит в аду? Кто-то же должен гореть в аду. Должны же быть точно известны люди, списки, реестры - кто-то же горит. О ком мы вообще можем точно сказать, что он горит в аду, высказать такое богословски обоснованное суждение ясно и отчетливо? Кто эти люди? Вот - из умерших: еретики, политики, поп-звезды, великие грешники и злодеи, самоубийцы, и, безусловно, Гитлер, Сталин, Джек-потрошитель - горят?

Был такой некрасивый случай. Батюшка освящал квартиру моим знакомым. У них случилась трагедия - отец повесился. Священник долго и искренно молился, кропил святой водой и мазал маслом, и под конец, снимая епитрахиль, изрек: ваш отец сейчас в самых глубоких недрах ада, в самом жестоком пламени, и пребудет там вечно…

Какие у нас все-таки терпеливые женщины. И удивительная способность - молча терпеть самое угрюмое хамство, еще и облаченное в богословскую лексику. Хотя, кто из верующих может сказать про себя, что он никогда не был подвержен «приступам благочестия»?

Так горят самоубийцы в аду или не горят? Правильный ответ: мы не знаем. Это действительно единственный правильный ответ. А как же церковные обычаи: не отпевать, не поминать, не ставить креста? Очень правильные обычаи, и не стоит ими пренебрегать. Но это воспитательная, педагогическая мера. Никак не приговор или вердикт, постановление о вечной муке в аду. Такие дисциплинарные меры нужны живым и именно как лекарство от суицидов, профилактика самоубийств эти церковные нормы очень эффективно работали многие века и все еще работают, но совсем не дают нам оснований считать, что вот этот конкретный самоубийца непременно горит в аду.

Мы просто не знаем, что происходило с человеком в последние секунды его жизни, что случилось в этот момент между ним и Богом. Самоубийство - страшный грех, обрекающий человека на вечную муку. Но мы говорим о поступке, поступок оцениваем, но не человека, не его судьбу взвешиваем, да и никто не давал нам такого права. О Гитлере и Сталине мы тоже не можем сказать с последней точностью, где они обретаются. Господь учит нас смирять себя в своих суждениях и выводах, и если нам кажется, что христианство способно ответить на все вопросы, мы ошиблись в выборе религии.

Одно можно сказать с определенностью и только о себе самом: я - самый большой грешник и хуже всех. Этой практике самообличения нас учит апостол Павел: Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый (1Тим 1:15), и мы читаем эти слова, приступая к Чаше. Хотя грешниками себя и признаем, но к Чаше все равно подходим, потому что засуживать себя нам тоже не позволено. О каждом из нас, окаянном грешнике, последнее слово произнесет Господь, Он все знает, и от Него не утаивается ни одна капля слезная, ниж е капли часть некая.

В евангелии от Иоанна есть такой загадочный эпизод. Христос собирает своих первых учеников. Находит Андрея, Петра, Филиппа. Вот ведут к нему Нафанаила, и Господь говорит:
- Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства.
- Почему Ты знаешь меня?
- Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя (Ин 1:47–48).
О чем это они говорят? Кто может подслушать этот разговор, разгадать его скрытый смысл? Что там было под смоковницей? Почему Нафанаил всё понял, а мы - нет? Это, видимо, так и останется загадкой.
Похожий случай - призвание Левия Матфея. Почему он вдруг всё оставил, встал и пошёл за Христом? Господь просто сказал: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним (Мф 9:9). Разве так может быть? Без особых знамений, чудес, пламенных речей. Что скрывает эта евангельская лаконичность? Что-то произошло между Христом и будущим апостолом. Какая-то тайна, скрытая ото всех остальных.

В доме Симона фарисея Христа радушно принимали и угощали с уважением и любопытством. И вот некая женщина, известная в городе грешница, незаметно подходит ко Христу сзади и, рыдая, разбивает сосуд с драгоценным миром, целует Господу ноги, отирает их миром и со слезами молча сидит у ног Спасителя. Самая безмолвная женщина Нового Завета! Ни слова не произнесла та, которой, видимо, было, что сказать. И Христос ее ни о чем не спрашивал, только сказал: прощаются тебе грехи… вера твоя спасла тебя; иди с миром (Лк 7:48, 50).

От чего спасла? Кого спасла? Кто эта женщина? О чем она просила? Нам этого никто не говорит. Какая-то тайна совершалась на глазах у многих, но Господь не открыл ее никому.

Ведь Господь говорит нам не всё. На многие вопросы Он так и не отвечает. Нам дано знать только необходимое. Так и в вопросе о посмертной участи иноверцев, о исторических судьбах, по которым почему-то попускается существование других вер и религий, нам не дано знать всего, а многое просто скрыто, и единственное, что нам остается, это молчаливое и смиренное доверие Богу.

Есть апостольский завет: не судите внешних (1Кор 5:13). Люди, находящиеся вне церковного общения, их судьбы и пути спасения закрыты для нас. Мы просто помним, что Бог есть Любовь, и Он Тот, Кто не желает погибели человеку: Ты любишь всё существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил; ибо не создал бы, если бы что ненавидел (Прем 11:25), и от Него не сокрыто ни наше добро, ни наше зло - христианин ты или язычник, эллин или иудей.

Потому мы не смеем приговаривать иноверца к адским мукам только в силу его непринадлежности Христовой Церкви - внешним судит Бог (1Кор 5:14). Но вместе с тем мы и не можем утверждать, что иноверцы спасаются: люди, внешние Церкви, не обязательно идут в ад, но это еще не значит, что они спасаются. И дело не в том, что существует какое-то промежуточное состояние, вроде тех, что описаны в дантовской поэме. Просто сам богословский термин «спасение» имеет четко определенное библейское значение.

Вождь спасения

Если мы внимательно вчитаемся в библейский текст, то вдруг откроем для себя, что термин «спасение» понимается нами слишком однобоко, если не совсем узко. Для нас спасение - это возможность попасть в рай и избежать ада. Но авторы Библии вкладывали другой смысл в это хорошо известное понятие. Если говорить несколько упрощенно, то для людей библейской культуры спасение - это то, что связано с Мессией, с Его явлением, служением, Его Царством, наконец.

Святой праведный Симеон Богоприимец, который, как и Предтеча, умер некрещеным, принимая на руки Божественного Младенца, произнес: видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля (Лк 2:30–32). Ясно, что речь здесь не о загробных муках или блаженстве. Праведный старец увидел не ад и рай в их физическом исполнении, он держал на руках Спасителя.

Христос - это и есть Спасение, обетованный Мессия, память и откровение о Котором ревностно берегли иудеи, Которого ждали, о Котором вещали все их пророки, потому что именно среди этого народа обещано было рождение Спасителя всего человечества, Вождя Спасения (Евр 2:10). Потому и самарянке Сам Господь говорит, что спасение от иудеев (Ин 4:22), потому что им принадлежат усыновление, и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования; их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всеми Бог, благословенный во веки, аминь (Рим 9:4–5).

Об этом - вся Библия. Эта книга посвящена описанию истории Спасения, повествованию о приходе в мир обетованного Мессии, Семени жены, Которое сотрет главу змия (Быт 3:15). Потому мы и не можем говорить о спасении вне Христа. Это полная бессмыслица, ввиду тождества Христа и спасения. Нет другого Христа, нет другого Мессии, нет другого спасения. Нет ни в ком ином спасения, - говорит апостол Петр. - Ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян 4:11–12).
Иноверцы могут быть очень хорошими людьми, их культура, философия и традиции могут поражать изобилием смыслов и моральной высотой, прозрения и предчувствия их мудрецов и пророков будут удивительным образом согласовываться с Евангелием, и даже как будто в изяществе и глубине превосходить все наши священные тексты, но это человеческое, слишком человеческое.

Господь через необычное и назойливое видение заставляет апостола Петра переступить через свое еврейское воспитание и несокрушимые предубеждения, чтобы войти в дом язычника и возвестить ему слово спасения. Корнилий сотник - добрый человек, не знавший Христа, не ведавший Спасения. Человек благочестивый, много молившийся и творивший милостыню, любимый и почитаемый всеми. Можно было ему остаться на этом уровне человеческого добра, - а это немало, - но Господь посылает ему ангела - всего лишь вестника, а не апостола - велеть Корнилию призвать святого Петра: он скажет тебе слова, которыми спасешься ты и весь дом твой (Деян 10:6).

Корнилий - языческий сотник, богобоязненный, добродетельный и благочестивый, может быть даже святой, но и он нуждался в спасении, то есть во Христе. Потому могу предположить, что одно из самых первых самоназваний христиан было «спасаемые» - σωζομ?νοι: Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви (Деян 2:47).

Когда мы рассуждаем на темы: спасутся ли иноверцы? как мне спастись? что есть спасение? - нам следует всегда возвращаться к Писанию, а оно говорит, что основанием, целью и самой энергией спасения является Христос, именно Он - Альфа и Омега спасения. Мне не хочется здесь расшифровывать термин «спасение» как соединение с Богом, обожение. Мы не соединения ищем, а Самого Христа, не обожения чаем, а Самого Бога. Ад или рай, добродетели и падения - всё меркнет и делается мелким перед Ликом Спасителя, и самые привлекательные посмертные блаженства делаются пустыми и ненужными, если я не с Ним.

Святые не боялись страданий от мучителей и богоборцев, они даже ада не страшились, потому что жили Христом и во Христе. Апостол Павел из любви к ближним, упорным братьям своим по крови, желал быть отлученным (Рим 9:3) только ради того, чтобы и они узнали своего Спасителя, встретили Того, Кто есть Сама Жизнь. К такой жертвенности его подвигало Само Спасение, это вопиет в апостоле любовь Христова, живущая в нем, Жизнь, отказавшаяся от Самой Себя ради спасения людей.

Есть люди, твердо убежденные в том, что в христианстве есть ответы на все вопросы. К сожалению или к счастью, это не так, и чем глубже мы проникаемся Христовой истиной, тем больше вопросов встает перед нами. И это совсем не страшно, потому что Евангелие учит нас доверять Богу, а незакрытые вопросы - смиряться, и это очень хорошо, это правильно, ведь смирение - это и есть признак христианства. А где, по каким вехам проведены границы Церкви, мы узнаем не здесь.

Единственный верный опыт проведения этих границ описан в Апокалипсисе: там границы Церкви совпадают с границами Небесного Иерусалима, а это очень красивые стены из драгоценных камней. Вот там вопросов не будет, потому что и без них весело будет и радостно.

Мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить.
Альбер Камю

Гулять по кладбищу - привилегия живых. Пройтись по хорошему кладбищу всегда приятно. И даже полезно. И дело не в том, что эти прогулки навевают мысли о всеобщей тленности, бренности, временности. Такие мысли случаются, но признаюсь, крайне редко. Зато бывают неожиданные встречи и разговоры. Как-то на могиле одной девочки, которая погибла совсем юной, на меня буквально набросился её друг:
- Где же справедливость? Где ваш Бог? Эта девочка умерла в двадцать лет, Что она видела? Она не успела выйти замуж, родить ребёночка, да просто пожить по-человечески! Почему Бог допускает такое?
- Отвечу на ваш вопрос, - сказал ему я, - если вы ответите на мой. А зачем она вообще родилась? Что, на земле не хватало девочек? Или студенток? Мир остро нуждался именно в её появлении на свет? В том, что она умерла, нет ничего удивительного - когда-нибудь всё равно бы умерла. Она жила - вот в чём загадка.

Циничные монахи бродят по кладбищам и вместо того чтобы утешить, вот - философствуют. Уверяю вас, мой собеседник утешился, а монахов ещё в глубокой древности называли любомудрами, то есть философами. Но в том-то и дело, что философия всегда имела своим предметом вещи предельно глубокие, а смерть к таковым не относится. Вот вопрос, волновавший многие поколения философов: почему нечто есть, а не наоборот - не есть? Мудрый Хайдеггер утверждал, что «только один вопрос: “Почему вообще есть сущее, а не, наоборот, ничто?” - предрешил судьбу западного мира»2.

Что-то подлинно философское было в словах Спинозы, написавшего, что по-настоящему свободный человек “менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на размышлении о жизни, а не о смерти” (Этика IV, 67)3. Мне могут возразить: вспомните Сократа! Не он ли в знаменитом диалоге Федон говорит: “те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью” (Федон 64а)4. Но если мы внимательно вчитаемся в этот текст, то обнаружим, что весь диалог посвящён теме любви души к вожделенной истине и надежде на полное единение с ней в грядущей подлинной жизни. Занимаясь умиранием, Сократ на самом деле имел в виду подлинное бытиё, когда человек, освободившись от гнета страстей, от “диких эротов” (¢γρ?ων ™ρ?των, Федон 81а), будет жив по-настоящему. Известная фраза из Писания поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши (Сир 7:39) также говорит не о смерти как о прекращении бытия, а о вечной жизни, в которой каждый из нас получит воздаяние по мере добра, сотворённого в этой жизни.

Грустный Камю считал проблему самоубийства главным вопросом философии: “Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема - проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, - значит ответить на фундаментальный вопрос философии”5. Красиво сказано! Остроумно. Поэтично. Трогательно. Но причём тут философия? Потому что ещё до того, как я начинаю что-то решать со своей жизнью, она у меня уже есть - аз есмь, ты еси, они суть. Чтобы хотеть не быть, нужно как минимум быть. Я - живой, и что это значит? И к чему такие затраты? Откуда эта расточительность и избыточность бытия? Живого слишком много и это сильно препятствует воцарению порядка и вселенского покоя. В своих последних глубинах мы всё равно понимаем, что с жизнью своей мы ничего поделать не можем. По-своему прав был чеховский герой: “Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода”6. И это уже проблема нравственная: почему именно взрослый возмужавший человек ищет выход из жизни? Но тут скорее клинический случай. В большинстве же своём мы, взрослые люди, с годами теряем ощущение того, что мы вообще живы.

В биографии замечательного учёного-антиковеда отца Фестюжьера есть описание момента его обращения к Богу, переживание особого опыта богообщения. Однажды в молодости он, вполне светский молодой человек, зашёл в церковь и, пробыв там совсем недолго, вышел верующим католиком, а позже принял сан. Что там с ним случилось? Кто ему что сказал? Как его “охмурили”? Сам отец Андре рассказывал, что, находясь в церкви, он вдруг почувствовал, что любим7. Вот - самое краткое описание опыта встречи с Богом. Тончайшее и деликатнейшее из переживаний, которое так сложно передать на словах, особенно людям, не имевшим такого опыта.

Этот мир сотворён Богом, имя Которого - Любовь, и всё, что есть, есть лишь потому, что оно любимо. Всё существующее существует лишь потому, что любимо Творцом. Быть любимым есть основание тварности. Ты любишь все существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил; ибо не создал бы, если бы что ненавидел (Прем 11:25).

Сотворённое не может иметь нейтральный статус: вот есть некая вещь и ладно. Раз нечто существует, значит, оно любимо. Например, мы говорим: “кошки существуют”, что в свою очередь можно перевести как “Бог любит кошек”. Быть любимым - главное условие существования. Здесь каким-то образом пересекаются онтология с экзистенцией: в моей личной встрече с Богом мне открывается само основание сущего, Сама Жизнь, у Которой есть Лик.

Великий Овидий рукой гения написал когда-то знаменитое “Искусство любви”, Ars amandi, и хотя этот текст не из тех, что входят в круг христианского чтения, сама интуиция любви как искусства, которому следует долго и терпеливо учиться, верна в последних своих глубинах. Весь опыт христианской аскезы, все духовные упражнения, которые мы берём на себя, все гениальные прозрения мистиков зиждутся на решении этой простой задачи - научиться любить Другого - Бога и ближнего. К этому сводится весь Закон и пророки, и в этом смысле весь корпус текстов христианских авторов, собранных под одной обложкой, можно было бы озаглавить этой простой и гениальной овидиевской фразой - Ars amandi. Однако два принципиальных момента нашей христианской жизни говорят нам о том, что само это искусство любви, которое нам предстоит освоить, есть продолжение чего-то более важного и фундаментального. Евангелие не исчерпывается темой ars amandi, и это даже не главное его содержание, отличающее Евангельское Благовестие от откровений других религий. Самое главное, к чему призывает нас Евангелие, это ars amari - искусство быть любимым , что в христианском мироощущении совпадает с искусством быть . Евангелие и Евхаристия - это опыт Откровения любви Божией к человеку, и быть любимым нам предстоит научиться ещё до того, как мы освоим искусство любви.

Но не относится ли этот вопрос к разновидности праздной лирики или богословского пустословия? -Да именно он обладает исключительной практической ценностью. Мы очень часто замечаем, что вопреки всем обещаниям Христова вера не освобождает, а сковывает, не даёт жить и свободно дышать, и виновата в этом не Христова вера, а то, что мы упускаем из виду одну маленькую и слишком очевидную деталь и строим не на том основании. То, что я называю искусством быть любимым , можно перевести как воспитание благодарного сердца , жизнь в подлинном и ежеминутном благодарении. И наши молитвы так немощны, а благочестие такое пресное, так скучна и угрюма наша самодельная аскетика, потому что мы слишком взрослые и давно уже не помним той естественной радости быть, которой непосредственно жив каждый ребёнок.
Из молитв, читаемых священником на Литургии есть три текста, на которых я всегда останавливаюсь с изумлением: молитва на “Святый Боже”, благодарственная молитва “Достойно и праведно” и молитва после “Отче наш”. Во всех этих славословиях есть благодарение Богу за то, что Он вызвал нас из небытия в бытиё. Вот это-то меня всегда и поражало: спасибо за то, что я есть. Те, кто писал эти молитвы, не только назывались, но и были христианами, и я тоже пытался быть христианином, но вчитавшись в эти святые слова, я понял, что отличает меня от их авторов: я не могу благодарить Бога за то, что я жив, и более того, - порой мне казалось, что я не могу Ему простить своего существования, и даже себе простить этого не могу. Это было страшное, но честное признание. Быть живым - невыносимо. Моему “христианско-аскетическому” настроению больше отвечали слова некрасовского героя:

“А кабы к утру умереть -
Так лучше было бы ещё…”

А они радовались своему бытию и от избытка сердца благодарили Бога за это, и я понял, что никогда не стану христианином, если не открою тайну их радости, не научусь быть любимым.

Танцы над дождём

Когда я снова стану маленьким
А мир вокруг - большим и праздничным.
А. Галич

В памяти каждого из нас есть островки счастья, и когда мы говорим о радости жизни, слова бледнеют и начинают выцветать, а образы, врезанные в память, становятся отчётливей. К радости и счастью нас на самом деле влечёт не будущее, а прошлое, уже пережитое. Мы бы и не стремились к счастью, если бы уже не знали его. Надо от чего-то оттолкнуться, чтобы снова научиться принимать жизнь, воскресить её радость.

В июне в Гомеле идут солнечные дожди, обильные и тёплые. Каждый день город умывается новым дождиком и свежеет на глазах. Больше солнца, солнца и дождя! Мне девять лет и рядом мама. Взявшись за руки, мы бежим босиком под дождём и смеёмся. Остывший асфальт, тёплые лужи - это так смешно и весело - нестись над мокрым городом и хохотать. Кто придумал дождь, любил пошутить. Дома и дворцы и церкви стоят мокрые и, едва сдерживая детский смех, сами вот-вот пустятся в пляс. Как будто Бог это дитя, что с озорной улыбкой поливает целый свет из лейки: “Вот вам! не стойте такие серьёзные, а то поглупеете! эй, дворец, ясновельможный пан, ты сейчас просто лопнешь от важности! вот я вымою тебе личико. Ну а вы, куда вы все попрятались? Время танцевать, разве это не весело?”. - Как все красиво поглупели и сбросили оцепенение торжественности. Каштаны глядятся в лужи и подмигивают своему дурашливому отражению. Маленькие ивушки, мои друзья, вы опять перерастёте меня к следующему году, но сегодня я лечу над вами, над тротуарами и каштанами, над моим любимым городом, который весь пропитался запахом хлеба и шоколада, над лучшим в мире городом, где можно танцевать над дождём, потому что жить - хорошо! Грязный и мокрый, ты шлёпаешь по лужам, потому что на свете нет грязи, нет ничего плохого и враждебного. Мир свят и чист, он на секунду вспоминает сам себя, приоткрывает свой подлинный лик. Но это так кратко. Минуты счастья, мгновения жизни.

Как-то я смотрел мультфильм про пингвинёнка. Он родился в племени, где все пели, а у него ничего не получалось, но как только он вылупился из яйца, тут же принялся танцевать.

Что? Что ты делаешь, - спросила его мама.
- Мамочка! Я радуюсь ножками!

Нет, какое же глупое у меня положение - взяться доказывать право человека на радость. Да! можно радоваться не только умом и душой, но и ножками, и ручками, и ушами, глазами, всем телом можно и нужно радоваться, для того мы и на свете живем. Посмотрите, как очаровательны дети, когда танцуют, какие они миленькие, и даже в самом косолапеньком малыше вы увидите больше изящества, чем в признанной балерине. Поэтому люди, запрещающие танцевать, - кощунствуют, они посягают на замысел Божий о человеке, ведь Господь сотворил нас для радости. Те, кто возбраняет смех, - посягают на человеческое достоинство, потому что этим Божьим даром мы отличаемся от зверей.

Но разве только ханжи и мракобесы препятствуют нам радоваться жизни? Сами мы, слишком взрослые люди, торопимся пережить свою жизнь, воруя у самих себя радость. Наша вечная спешка и суета, а ещё погоня за удовольствиями, - да, как ни странно, именно эти вещи не дают нам радоваться. Бывает так, что только какая-нибудь скорбь или болезнь приводит нас в чувство, и мы с удовольствием вспоминаем, как это здорово - просто сидеть и больше ничего не делать. Как здорово ходить, не куда-то, не зачем-то, а просто - ходить из удовольствия. Бродить по аллеям, по лесу, карабкаться в горы, ступать по меленькому морскому песочку, а потом таки плюхнуться в море и плыть, или лучше - лететь в воде, в невесомости. И даже не это, а завалиться в кровать с книжкой или без, и просто лежать, зная, что впереди ещё ночь и день свободы. В детстве мне страшно нравилось после ванны забраться в чистую-пречистую кровать со свежими простынями и взбитыми подушками. Я всеми силами сдерживался, чтобы не заснуть и подольше покупаться в этой чистоте и свежести.

Ну а спать - как приятно спать. Как говорил один из персонажей “Моби Дика”, “ради только того, чтоб уснуть, и то уж стоило родиться на свет. А ведь правда, младенцы, как родятся, так сразу же и принимаются спать”8. Вытянуться под одеялом, подоткнуться со спины, и вовсе не обязательно, чтобы подушка была такая высокая. Самое чудесное во сне - это и не сам сон, а засыпание, момент блаженства и безопасности, когда ещё не вступил в область сонного безвременья, но уже распрощался с реальностью, и вот - жду - самый чудесный момент. Можно ведь быть и гурманом сна, тем более что со сновидениями не все так просто.

Некоторые поэты и философы полагают, что наша реальность всего лишь сон. Я с ними не согласен, и дело не в том, что можно устроить торжественную дискуссию, разложив на зелёном сукне толстые книги и цитатники. Меня лично убеждает в реальности нашего мира простой факт - во сне нет вкуса. Вы этого не замечали? Иногда, особенно постами, мне снятся застолья и рестораны. Столы убраны такими невероятными блюдами и графинами, гости готовы приступить, и вот уже сели, и взяли белоснежные салфетки, и мне на блюдо положен тот самый кусок торта, что заочно уже подружился со мной, и я его уже давно ем маленькой серебряной ложечкой, - а вкуса нет! Цвет, звук, запах, музыка играет и всем хорошо, а вкуса нет. Так я определяю, что все это мне, любителю тортов, снится, и всё это несерьёзно, хотя и приятно, но вот в реальности-то я наконец поем, потому что это одна из законных радостей человека - хорошо и вкусно поесть.

Про глупости

Жареные гуси мастера пахнуть!
Чехов А. П . “Сирена”

Если бы к вам подошли и решительно спросили: что самое вкусное на свете? Всякий нормальный человек тут же “выпал” бы из реальности и с беззащитной улыбкой, воскрешающей забытые детские черты, стал бы перебирать в памяти всякие вкусные вещи. Перед его мысленным взором величественно и стройно проплывали бы торты, арбузы, мороженое и снова торты; котлеты, шашлыки, чебуреки, невероятные сыры, игристое Asti, мёртвые жареные курицы и прочие сокровища, ввергающие подлинного ценителя в благоговейный трепет и умиление. Боже, как хороши наши лица в эти минуты, как прекрасен счастливый человек! Ведь вспоминая всё самое вкусное, мы воскрешаем в памяти лучшие моменты жизни. Маленькая девочка, только что торжественно съевшая конфету, основательно и серьёзно разглаживает фантик и бережно кладёт в свой кошелёк. Как много “фантиков” в кошельке нашей памяти - от пережитых радостей и приятных мгновений. Мы счастливы: нам есть из чего выбирать, и можно даже поспорить: что вкуснее - телячьи ребрышки по-флорентийски или просто пельмени в сметане? Как говорил герой Мелвилла: “Если ты не можешь извлечь из мира ничего лучшего, извлеки из него по крайней мере хороший обед”9.

И, конечно же, всё это глупости. Но есть ли на свете что-то приятнее разговоров о всяких глупостях: о еде, о правильной кладке каминов, о выращивании сельдерея или об отношении этики и онтологии?
Приятное и полезное - как их соотнести и примирить? Имеет ли христианин право на приятное? Говорила же моя покойная приятельница: всё - тлен! А я люблю мороженое и мне почему-то не стыдно. А если мороженое - тлен и радость моя незаконна? В отеческих текстах говорится только о полезном, и многие повести так и заканчиваются: “и пошёл, получив духовную пользу”. Какая же от мороженого польза? Одно только гортанобесие, или, выражаясь предельно аскетически, - лемаргия. Есть, правда, такой вариант примирения полезного с приятным: приятное может быть полезно, ибо всякое телесное утешение примиряет нас с жизнью. Вот, например, история одного бедного мальчика, рассказанная отцом Глебом Каледой. “Он был в семье последним, пятнадцатым ребёнком. Детство его было тяжёлым. Он мальчиком приходил на берег моря, смотрел на набегающие волны и думал, хорошо бы было умереть, но вспоминая, что на том свете не будет жареной картошки, решал, что ради картошки надо жить. Это было самым вкусным, что ему приходилось есть”10. Вот вам - жареная картошка спасла ребёнка от суицида - приятное оказалось полезным. Только мне кажется, что если Господь создал человека для радости, то нет нужды непременно сводить приятное к полезному, потому что радость от приятных вещей ценна сама по себе и, принимаемая с благодарностью, уже является исполнением замысла Божия о человеке.

Другая моя приятельница. Званый обед. Стол - праздник живота. Потрясённая дама восклицает: “Я уже наелась, но ем, потому что вкусно”. Можно ли есть ради вкуса? Если цель - достичь пользы, а она состоит в насыщении и укреплении телесных сил, - надо остановиться, но если вспомнить, что для радости сотворён человек, то - надо ли так легко нарекать грехом опыт, который нуждается в исправлении и воспитании, но никак не в отсечении?

Основа жизни и мироощущения христианина - благодарность и благоговение. “Тяжело всякой мысли моей, которая не выливается в молитву”, - пишет где-то преподобный Иустин (Попович), так и всякая радость наша тяжела, невыносима, обманчива, если не выливается в благодарное славословие Дарителю радости, Творцу нашему, создавшему человека для радости. А если под видом радости скрывается страсть? Вот для того-то и нужно нам бороться за свою радость, отвоёвывать себя, осваивать искусство правильно радоваться, чтобы научиться радоваться чисто, очищая и оправдывая то, что нам Господь дал на радость. Почему-то считается, что радость должна быть только душевной. Но - разве Христос не воскрес? Разве наши тела не оправданы и не освящены? В Царство Небесное мы должны войти в теле и утешений вечной жизни мы тоже будем приобщаться телом.

Хорош, конечно, монах, со вкусом рассуждающий о жареных курицах. Подождите осуждать, просто дослушайте. Гурман - это не ванны шампанского и не лицом в торт и - до изнеможения. Да, я действительно призываю вас быть гурманами, но это особый вид ценителей, и я знал двоих, кто достиг в этом совершенства.

Наша Леночка умирала от рака. Её выписали из больницы и велели ждать. Я причащал её каждую неделю. Однажды она сказала: “Батюшка, я только сейчас поняла, как же это здорово - пить воду, это очень вкусно”. Она умерла спокойно и красиво. Она любила воду и умела её пить.

Дедушка Петрович очень любит хлеб. Возьмёт буханку, сядет тихонько на кухоньке, режет и ест - помаленьку, по ломтику. И ещё думает. Ест и думает. Чуть-чуть отрежет и снова ест - основательно и красиво. Он очень красиво ест, этот дедушка. Когда-то он был маленьким, и хлеба не было, он сильно голодал, и с тех пор он полюбил хлеб и научился его есть. Дедушка страшно стесняется, если его застанут с хлебом. Он любит хлеб. Хлеб очень вкусный.

Эти люди умели и есть, и пить, - красиво и свято. Человеку на самом деле надо очень мало. Мы давно утратили эту радость простых вещей. Мы не умеем пить воду, как нам распробовать шампанское? Тот, кто не знает, как есть хлеб, способен ли оценить куропатку по-венгерски? Мы торопимся есть и пить, как торопимся жить. Мы не чувствуем вкуса кофе, глотаем его на лету, мы не вкушаем, а перекусываем. Нам нужно острее, ярче, больше, сытнее, чтобы хоть как-то почувствовать, что вкус всё ещё есть, и мы не провалились в сон, мы живы.

Маятник качнулся - монах снова зовёт на воду и хлеб! Нет, я зову остановится и взять на себя духовное упражнение: не просто научиться есть и пить, а - вкушать яства и отведывать питие.

Симпозион

Одним из серьёзных нарушений для хорошего буддиста считается вкушение пищи не в своё время. На языке православной аскетики это называется безвременным ядением . Есть особый устав - как питаться, что вкушать и когда. Почему это необходимо? Отвечают обычно так: аскеза, дисциплина, самоконтроль. Мне думается, всё гораздо глубже, и дело не в том, что буддисты вегетарианцы, а христиане могут вкушать практически всё, - в своё время, конечно. Вкушение пищи - это сакральное действие, и эта интуиция так или иначе сохраняется в любой культуре.

Мне всегда нравились английские романы и детективные фильмы: аристократы выходят к ужину, точнее, к обеду непременно в смокингах. Дамы - в вечерних платьях, блистая бриллиантами и аметистами, герцогини в коронах, графини в колье - просто торжество жизни и вкуса! Стол изящно сервирован, серебро начищено, слуги в белых перчатках разливают вино в бокалы - бутылка обернута белоснежной салфеткой. И молодой Чарингтон, - только из Сорбонны, - клеймит лицемерие аристократии, запивая перепелов Шато-Роз, а в соседней комнате одиноко остывает тело полковника Уилкинса.

Мы вправе осудить весь это ненужный и хлопотный ритуал: зачем такие расходы и переодевание, надо быть проще и естественней. Но только ли в лицемерии дело? Мне кажется, что отношение к обеду как к ритуалу, который требует особой одежды, особого ритма и кодекса поведения - это древняя память о вкушении пищи как о мистерии, и какой-нибудь этнограф, поспешивший согласиться со мной, тут же привёл бы теорию о древнем человеке, заваленном мамонте и роли отца, и я бы с ним не согласился. Поедание пищи само по себе отвратительно. Вы запихиваете в рот куски пищи, кусаете зубами, пережевываете, пробуете языком, совсем не замечая этого, вырабатываете слюну и желудочный сок, обгладываете и глотаете, отдельные личности даже чавкают и постанывают, что уж совсем невыносимо. Но человек способен примириться со всем этим за совместной трапезой, потому что поданная здесь пища, которой я приобщаюсь, которую вкушает мой друг, мой гость, сосед - она становится частью каждого из нас, роднит нас, каким-то образом органически нас соединяет. И поэтому я считаю, что сакрализация вкушения пищи есть предчувствие Евхаристии11, память о том, что однажды произойдёт в Сионской горнице, память о грядущем, которой неосознанно жили все народы и культуры. Приведу в свидетели Рильке:

Яблоко, банан, крыжовник, грушу
пробует ребёнок - и во рту
спорят жизнь и смерть. Я обнаружу
это по лицу его, прочту…
Для того ли вы вдали созрели,
чтобы кануть в нас, лишась имён
Здесь, в родильне слов, одушевлён
станет плод - развоплотившись в теле.
Разве эта яблоком звалась
сладость и была неуязвимой?
Пробудясь во вкусе, вознеслась,
прояснилась, стала двуединой
в радости слиянья - и земной
и небесной, и тобой и мной.
Рильке . “Сонеты к Орфею” I 13

Совместное вкушение пищи, которым сейчас так пренебрегают, очень важно, оно по-настоящему объединяет людей, а потому как таинство единения требует ритуала - и не только в действиях, но и в словах. Англичане, которые умеют есть, например, не едят свиней. Вы знали об этом? И оленей они тоже не едят. Потому что есть особые слова, и если поросёнок по-английски pig, то свинина - pork, олень - deer, а оленина - venison. Поросёнок и олень - это животные, а животных они не едят12. Тоже лицемерие? Может быть. А может, это попытка примириться с тем, что на севере люди не могут обходиться без мясной пищи13.

К трапезе следует относиться как к делу14, и поведение английских аристократов как раз более естественно, чем наши суетливые перекусы на бегу. Кушать нужно красиво и радостно. Святые подвижники, светоносные старцы продолжали поститься всю жизнь не потому, что их тело требовало умерщвления, - оно уже давно было пронизано светом благодати, - они умели полно и естественно получать радость от самых простых и достаточных вещей - от воды и хлеба.

В каждом приличном православном монастыре обязательно поддерживается устав трапезы: братия всегда приходит на обед в рясах и клобуках, хотя кушать в них не очень удобно, перед трапезой и после неё совершается молитва, за трапезой всегда читается какое-нибудь поучение, а переменой блюд обносят только по звонку старшего брата. Часто в монастырях говорят: “трапеза это продолжение богослужения”, а я бы добавил - продолжение Евхаристии, потому что монастырь как община осуществляет и закрепляет себя не только в литургии, но и в совместном вкушении пищи, где каждый брат органически прирастает брату в единстве трапезы. И может быть, поэтому монахам всегда возбранялось вкушать пищу с женщиной, потому что трапеза слишком интимная вещь, она как-то слишком глубоко и существенно единит людей, и единство это осуществляется где-то в самых неприступных глубинах.

Для античных авторов сакральность совместной трапезы была самоочевидным фактом, поэтому так много дошло до нас Симпозионов , то есть описаний пиров, на которых друзья предавались не только возлияниям, но и философским беседам. Это даже стало отдельным жанром античной литературы. Самые знаменитые Пиры были написаны Платоном, Плутархом, Макробием, Петронием и даже Юлиан Отступник сочинил свой собственный Пир . Это были дружеские застолья, и только мужчины имели право присутствовать на них15, потому что всерьёз считалось, что настоящая дружба возможна только между мужчинами, а в одном из диалогов Плутарха мудрецы глубоко и всерьёз обсуждали вопрос: может ли муж дружить со своей женой?

Слияние сердец

Куда больше женщин,
на которых можно жениться,
чем мужчин, с которыми можно дружить.
Генрих Бёлль 16

Меня всегда удивляло, что в святоотеческой литературе нет практически ни одного трактата о дружбе. Правда, есть некоторые чудесные откровения о дружбе в отдельных текстах. Например, блаженный Августин в своей “Исповеди” рассказывает о друге, которого любил всем сердцем; сохранились чудесные письма святителя Григория Богослова к самому близкому его другу святителю Василию Великому; в “Слове о священстве” описан опыт чудесной дружбы между святителем Иоанном Златоустом и епископом Василием. Но почему Отцами не написано ни одного серьёзного текста по этому довольно сложному и нужному вопросу? У меня есть предположение, и начну я издалека.

Первые христианские миссионеры Латинской Америки изобрели оригинальный и весьма эффективный способ проповеди. Когда монах-миссионер приходил в какую-нибудь индейскую деревушку, где никогда не звучало Слово Божие, он не воздевал руки в экстазе, не осенял крестом испуганных язычников и не кропил повсюду святой водой, изгоняя бесов. То, что он делал, было очень необычно: монах садился на камешек, доставал флейту или скрипку и безо всяких слов просто начинал играть17. Там, где проповедовали музыкой, язычники становились христианами не формально, а всем сердцем, они действительно меняли жизнь и пламенели верой. И дело было не в том, что музыка делала привлекательней фигуру миссионера или вносила какой-то развлекательный элемент в проповедь. Дело в другом. Чтобы возвышенное евангельское слово дошло до души дикаря, ему нужно было приобщиться к культуре, дать душе пережить опыт изящных чувств и воспитанных эмоций, потому что только оттолкнувшись от этой ступени душевного опыта, человек может без искажений принять и правильно усвоить духовные истины Евангелия.

Мы хорошо знаем, что фундамент Евангелия - это откровение о Боге-Человеколюбце, о Боге-Любви, единственная заповедь Которого - пребывать в любви. Всё очень просто. Но почему тогда столько правил в Церкви, столько законоположений в монастырской жизни. Для людей воспитанных есть вещи самоочевидные, а о них не говорят и не пишут. Люди несдержанные и невоспитанные часто никак не могут понять, о чём идёт речь, когда говорится о любви, и изобретают свои собственные объяснения. Мы нуждаемся в культуре и воспитании, и никуда от этого не деться.

Наши христианские писатели, особенно первых веков, были очень хорошо образованы и воспитаны; в большинстве своём они получали добротное классическое образование и с детства им прививалась эллинская культура. Среди них были люди, позже критиковавшие эллинство, но даже сама их критика осуществлялась средствами критикуемой культуры. Писатели-богословы не стеснялись цитировать Гомера, Гесиода, Платона и Аристотеля, а аскетические авторы часто ссылались на Эпиктета и других стоиков, не отяжеляя слух читателя ссылкой на источники. Почему они так легко относились к текстам и авторам, от имён которых многие наши собратия впадают в благочестивое негодование? Священномученик Иустин Философ обстоятельно доказывал своим гонителям, что поскольку весь род человеческий причастен Слову, а Христос и есть Слово, то все, что было когда-либо сказано истинного - наше (2-я апология 13)18. И все трактаты по логике, этике, математике, вся богатая литература - всё это наше. А кроме текстов было ещё и воспитание, и наши святые писатели не касались тех с их точки зрения самоочевидных вещей, о которых должен знать каждый воспитанный человек. У Святителей вы не найдёте текстов о том, что следует вовремя отвечать на письма, быть предупредительным и вежливым, не хамить, учиться чуткости сердца - а ведь это важно, не так ли? Христианские авторы не писали о том, как знакомиться с девушкой, о чём говорить с её матерью, как ладить со стариками; что такое быть честным, но успешным политиком, как вести себя с подчинёнными, чтобы они любили тебя, но не садились на шею, что значит быть нежным и как правильно вести себя в гостях. Это вопросы воспитания, вопросы универсальные, и не может быть православного ответа на них. Хотя если вы всерьёз примете тезис святого Иустина и вспомните тертуллиановское “душа по природе христианка”, вы согласитесь, что хорошее, пусть и светское, воспитание само по себе и есть христианское.

Тема дружбы была общим местом эллинской литературы. Ей отдавали дань поэты и драматурги, но вдумчиво и обстоятельно писали о ней именно философы. Дружба много значила в жизни пифагорейского философского “монастыря”, Платон посвятил этой теме несколько диалогов, восьмая и девятая книги “Никомаховой этики” Аристотеля целиком отданы этой проблеме; трактат Цицерона “Леллий, или О дружбе” и сегодня читается с удовольствием; Сенека в “Нравственных письмах Луциллию” неоднократно обращался к этому вопросу. Эпикур тему дружбы поставил в центр своей жизнелюбивой философии и утверждал, что это самая большая радость и наслаждение, которое встречается нам в жизни. Позже Петраркой были написаны семь диалогов о дружбе и, пожалуй, самый читаемый текст на эту тему - это трактат Монтеня о дружбе, но и Петрарка, и Монтень находились под сильным влиянием Аристотеля и в особенности Цицерона. Совсем не случайно я перечисляю здесь этих авторов: у меня нет возможности пространно рассуждать о дружбе, и я коснусь лишь некоторых граней этой проблемы, но те, кто интересуется, - начните с классиков.

Почему для нас так важна тема дружбы? Ведь мы - христиане и взыскуем любви, а значит, идём дальше всех этих благородных язычников и просветителей? Да в том-то и дело, что - не идём. Не только достичь любви, но и понять, что такое любить и быть любимым, невозможно, не научившись дружить. И, кроме того, соглашусь с Эпикуром, дружба - одна из самых больших радостей, дарованных нам Создателем, и ради этой радости уже стоило родиться на свет.

Платон полагал дружбу выше любви. Удивительно, как в этом с ним согласен псалмопевец Давид, который, оплакивая смерть своего друга, пел: скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской (2 Цар 1:26)19. Однако дружба не только выше любви, но это ещё и более сложный опыт, требующий определённых усилий и, если угодно, духовного упражнения. Помню, как поразили меня слова Василия Ливанова, нашего великого Шерлока Холмса, который в одном из интервью, посвящённом актеру Соломину (доктор Ватсон), сказал: “в работе с Соломиным очень помогла наша личная дружба. Потому что можно сыграть любовь, никогда не любив, но сыграть дружбу без опыта дружбы невозможно”.

Мыслители, писавшие о дружбе, непременно отличали подлинную дружбу от дружбы поверхностной, которую и дружбой-то назвать нельзя. Но и порицать эти отношения, сводить к лицемерию или вранью - неверно. Назовём это искусством ладить с людьми, которому следует учиться и учить с детства. Дружба же подлинная - иная. Монтень, описывая свой опыт дружбы, говорил, что это прежде всего единство душ, когда в двух телах одна душа: души друзей «смешиваются и сливаются в нечто до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто и они сами больше не в состоянии отыскать их следы. Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: “Потому что это был он, и потому что это был я” <…> Мы искали друг друга прежде, чем свиделись»20. Святитель Григорий Богослов, вспоминая дружбу с будущим святителем Василием Великим, называл это опытом слияния сердец 21. Поэтому утрата друга всегда переживается как смерть частицы самого себя. Когда скончалась Валерия Срезневская, верная подруга Ахматовой, Анна Андреевна написала:

И мнится, что души отъяли половину,
Ту, что была тобой, - в ней знала я причину
Чего-то главного. И всё забыла вдруг…

Но как достигается или как настигает такая дружба? Думаю, что она естественно вырастает из искусства ладить с людьми. Цицерон вслед за Аристотелем полагал, что к дружбе способен только добродетельный муж, vir bonus. Но мы должны помнить, что речь идёт не о христианских добродетелях, которые есть дары Духа. Цицерон имел в виду очень простые вещи: рассудительность, честность, мужество, терпение, воздержание. Это качества просто хорошо воспитанного человека. Как же “высекается” огонь дружбы? Аристотель полагал, что “именно [наслаждение общением], кажется, главный признак дружбы и создает её в первую очередь”22. Чуть ранее Стагирит цитирует неизвестного автора: “многие дружбы расторгла нехватка беседы”23. Вот здесь поподробнее.

Беседа в аскетических текстах всегда рассматривается только с точки зрения полезности, но радость от общения даже малоинформативного или далёкого от какой бы то ни было дидактики ведь тоже полезна. Например, мы можем говорить о политике или о способах консервирования огурцов - мы можем забыть всё это через день или через час - содержание беседы вторично, важна сама беседа как событие - со-бытие вместе с чудесным человеком, твоим другом, твоим ближним. Вся радость дружбы как раз и заключена в общении. В конце концов, это может быть даже не беседа.

У Иммануила Канта был друг - и совсем не философ, а простой коммерсант. Каждый вечер после лекций Кант приходил домой к своему другу, заходил в комнату с камином, садился в кресло и засыпал. Друг к его приходу уже спал в соседнем кресле. Где-то через час звонили к обеду: друзья просыпались и шли к столу. Чувство доверия и безопасности - это тоже признаки дружбы, когда ты можешь просто молчать или даже дремать в присутствии друга. И как здесь не упомянуть мудрого Эпикура, писавшего: “Каждый должен стремиться к созданию такой атмосферы, в которой расцветают сердца. Главное - это стремление друг к другу, взаимное доверие, когда один отдыхает при виде другого, что больше всего способствует счастью”24.
Ещё раз повторюсь: такая дружба вырастает из искусства ладить с людьми, то есть развитой способности к общению: как завязать знакомство, быть приветливым, предупредительным, чутким, внимательным. Очень часто весьма хорошие и добродетельные современные люди не могут или боятся общаться с людьми, дичатся, сторонятся, не умеют выказывать совершенно естественные знаки внимания. Аристотель настаивал: нельзя скрывать своего доброго расположения к другу25. Если вам нравится человек, зачем делать вид, что он вам безразличен, дичиться, не отвечать на звонки? И если бы это так и оставалось. Приятно быть несчастным и непонятым, куда легче, чем постараться чётко и внятно объяснить другому, чего же ты хочешь на самом деле, и потрудиться внимательно выслушать и правильно понять собеседника. Нет, - я не понят, не оценён, не принят и умру в одиночестве со своей неразделённой болью, “отвернусь к стенке”, и на могиле моей напишут: “Умер непонятый современниками”. И грустно, и смешно.

Для себя я решил: настоящего христианина легко определить по способности принимать подарки. Если ты не умеешь принимать подарки - “ходи в первый класс”.

Один мой приятель как-то очень тяжело заболел. Всякий раз при встрече он со слезами на глазах рассказывал мне, как не хочет обременять свою жену, доставлять ей хлопоты, делать её несчастной. У парня было чуткое сердце. И он совершенно прав. По-советски, не по-христиански. Потому что христианство - это искусство быть любимым, умение принимать подарки. Приснопамятный Аристотель высшую форму проявления дружбы видел в том, что друг подаёт другу возможность что-то сделать для него и тем приобщиться к совершенной добродетели. Мишель Монтень приводит в своём трактате пример такой дружбы: коринфянин Эвдамин, у которого были два друга, Хариксен и Аретей, оставил им следующее завещание: “Завещаю Аретею кормить мою мать и поддерживать её старость, Хариксену же выдать замуж мою дочь и дать ей самое богатое приданое”. Монтень комментирует: “Эвдамин, поручая своим друзьям позаботиться о его нуждах, сделал это из любви и расположения к ним. Он оставил их наследниками своих щедрот, заключавшихся в том, что именно им дал он возможность сделать ему благо”26. Для нас это что-то уж совсем необычное27, ведь мы приучены наоборот всё отдавать, не требуя взамен, холодно и агрессивно отказываясь от подарков. Есть, правда, и личности, которые свою наглость выдают за эвдаминову добродетель, но не о них речь.

У Достоевского очень живо и ярко выходили герои с этой удивительно русской чертой - неспособностью быть любимым. Самый известный пример - Катерина Ивановна, жена Мармеладова, из “Преступления и наказания”. Человек жил в жуткой нищете, грязи, в окружении каких-то угрюмых людей, и при этом отличался какой-то клинической неспособностью принять помощь от другого. Из-за гордыни ли или из-за отсутствия способности быть любимой. А, может, это одно и то же? Или другое: Катерина Ивановна боялась зависимости от благодетеля?

Помнится, это лермонтовский Печорин говорил, что в дружбе всегда один раб другого, но что Печорин знал в дружбе? Видимо, кое-что всё-таки знал. В одном из романов Бёлля есть такая гениальная фраза: «При виде нового человека я всегда спрашиваю себя, хотел бы я оказаться в его власти, и знаешь, на свете совсем немного людей, про которых я мог бы сказать: “Да, хотел бы”»28. Если вы подлинные друзья, то вам нечего стыдиться рабствовать друг другу, да это уже и не рабство, а то удивительное согласие душ, которое возможно только при слиянии сердец.

В Евангелии от Иоанна Господь говорит Своим ученикам: Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую Вам (см. Ин 15:14), и мы спрашиваем себя: может ли друг такое сказать? Может ли он ставить нам условия: соблюдите заповеди, а уж потом… Да и у греков была известная пословица: ставший богом перестаёт быть другом. Дружба требует равенства, а здесь говорится о рабстве, ведь мы с Богом неравны. Но в том-то и чудо Евангелия, что Господь призывает нас быть равными Ему - стать богами по благодати через жизнь по заповедям, через стяжание благодати Духа Святого, и самые сильные слова о дружбе сказал именно наш Друг, наш Брат, наш Господь: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13). Больше этого сказать нечего и некому. Но как взойти в эту меру дружбы? Это просто. Научиться ладить с людьми, потом освоить таинство дружбы - научиться любить и быть любимым, - и Господь Сам придёт к нам и обитель у нас сотворит (ср. Ин 14:23).
Итак, будьте дружелюбны (Кол 3:15).

Hic sunt leones

Заповеди Евангелия просты и понятны. Святые старцы и старицы прекрасны, и так естественно тянуться к их иконам - как удержаться, чтобы не расцеловать настоящую красоту? Но что-то с нами не так. Не получается быть христианином, всё идёт наперекосяк, и какие-то мелкие бесы изнутри растлевают и расстраивают и нашу дружбу, и наши труды, и отравляют радость жизни. Откуда этот копошащийся хаос внутри и враждебность космоса снаружи, почему нас одолевает порой такая глухая пустота, что нет никаких сил жить?

Но почему мы клонимся без сил?
Нам кажется, что кто-то нас забыл,
Нам страшен ужас древнего соблазна…
Гумилёв . “Потомки Каина”

“На географических картах XV века в углу изображали безымянное пространство, - писал умный Виктор Гюго, - на котором были начертаны три слова: hic sunt leones29. Такие же неисследованные области есть и в душе человека. Где-то внутри нас волнуются и бурлят страсти, и об этом тёмном уголке нашей души можно тоже сказать: hic sunt leones”30.

Что-то страшное произошло и с нами, и с миром, когда первый человек отвернулся от Бога, когда сам захотел стать богом, ведающим добро и зло: я устанавливаю, что есть добро, и что считать злом, есть только я и моё. Но ведь добро - это одно из имён жизни; нет другой жизни, кроме данной, и нет иного добра, а человек - совсем не источник жизни. Адам стал чужим Богу и что-то случилось с этим миром и с самим человеком. Мы начали умирать и до сих пор не знаем, как далеко проникла эта порча, и где, в каких глубинах человека и в каких безднах космоса отзывается каждый наш грех.

Что взорвалось в космосе, какие скрепы лопнули, когда Каин убил Авеля, перворождённый из людей - убийца-вегетарианец? И как, и чем можно было убить человека, на лице которого ещё не остыла печать Эдема? Мир трещит по швам и на его теле выступают болезни человека. Жизнь вымывается из нас грехом, и не только из нас, но из всего тела человека, из космоса, который есть часть нашего тела. Болезни, страдания невинных, муки едва родившихся. О какой радости жизни можно говорить в нашем больном мире, где страдают дети, где мы начинаем умирать, едва родившись? Не остаётся ли нам только плакать об этой порче, что разъедает мир, и ждать окончательной его погибели?

Но в Писании немало текстов, пронизанных едва сдерживаемой радостью. Например, Послание к Филиппийцам, написанное Апостолом “из уз”, то есть из тюрьмы, названо библеистами “посланием радости”, о чём говорит даже такая статистика: слово “радость” и производные употребляются в этом довольно кратком послании 16 раз. Однако в том же Писании и в творениях Отцов, особенно столпов монашества, немало мест весьма печальных и пронизанных нескрываемым пессимизмом относительно человека и мира, в котором он живёт. Что касается пессимизма, то об этом очень хорошо высказался наш замечательный патролог А. Сидоров: «Понятие “пессимизм”, как и определение “пессимистический”, совершенно неприменимы к православному миросозерцанию и мироощущению, ибо Православие как целостное мировоззрение глубоко оптимистично. Взгляд преподобного Максима, а также и всех отцов Церкви на падшее состояние человечества, естественно, был скорбным , но эта “скорбность” являлась лишь частью всецелой “радостности”, которой и пронизано Православие как религия веры, любви и надежды. Ведь Господом сказано: В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин 16:33) и вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет (Ин 16:20)»31. Не нужно путать этот мудрый скорбный взгляд подлинных святых с агрессивной угрюмостью и человеконенавистничеством, которые многими принимаются за образец аскезы. Такая аскеза сама несёт на себе следы первородной порчи и глубоко враждебна Евангелию.

Позволю себе длинную цитату из Герцена: “Христианское плотоумерщвление столь же противно природе, как умерщвление других по приказу; надо было глубоко развратить, сбить с толку все простейшие понятия, всё то, что называется совестью, чтобы уверить людей, что убийство может быть священной обязаностию, - без вражды, без сознания причины, против своего убеждения. Всё это держится на одной и той же основе, на той же краеугольной ошибке, которая стоила людям стольких слёз и столько крови, - всё это идёт от презрения земли и временного, от поклонения небу и вечному, от неуважения лиц и поклонения государству, от всех этих сентенций, вроде salus populi suprema lex, pereat mundus et fiat justitia32, от которых страшно пахнет жжённым телом, кровью, инквизицией, пыткой и вообще торжеством порядка”33. Разве мы с вами не встречаем даже сегодня образцы такой аскезы, такого антихристианского отношения к миру и человеку? Не тело должно нам умерщвлять, но страсти; не ставить аскетические опыты на ближних, но учиться их любить и самим не стесняться своей нежности.

Да, мы должны оплакивать свой грех, преодолевать глубоко въевшуюся в нас порчу. Но это не вся правда. “Бог не требует, братия, и не желает, чтобы человек плакал от болезни сердца, - пишет великий Лествичник, - но чтобы от любви к Нему радовался душевным смехом . Отыми грех, и излишни будут болезненные слёзы чувственным очам; ибо когда нет раны, то не нужен и пластырь. У Адама прежде преступления не было слёз, как не будет их и по воскресении, когда грех упразднится; ибо тогда отбежит болезнь, печаль и воздыхание (Ис 35:10) (Лествица 7:45)”34.
Ведь мы с вами так хорошо знаем, что Христос воскрес! И смерть нами уже не обладает! А Пасха это радость тела, радость восстановления. А мы - царственное священство, святой народ (1 Пет 2:9), короли и королевы! Но мы так боимся этого дара Пасхи! Посмотрите на нас - разве это короли и королевы? Это просто стайка испуганных детишек.

Доверие к бытию

Лишь тот, кто глубины помыслил,
полюбит живое.
Гёльдерлин . “Сократ и Алкивиад”

Пасху я любил всегда. В детстве из-за булок, конечно, и ещё из-за всяких праздничных хлопот. Запах корицы и хрена, и где-то складывалось столько всяких вкусностей, но нас тянуло к тесту, тесто нас завораживало. Как мама ни следила за нами, мы с братьями всегда урывали возможность слопать немного этой ещё безликой, но такой привлекательной массы. А что всегда удивляло? - Почему, когда в доме готовят пироги, никому нельзя ругаться? Почему хозяйка должна надеть всё чистое и тщательно вымыться? Это было похоже на священнодействие, и сейчас я так и думаю: женщина может и должна при этом священнодействовать в той мере, в которой каждый человек - священник. В белорусских сёлах, когда женщина ранней весной впервые выходит на огород, в этот день тоже нельзя ругаться, следует вести себя прилично и одеться во всё чистое, потому что под руками у человека, такого скромного и простого труженика, вырастает новая жизнь, с доверием бросается ему в руки. И священник-огородник не только соблюдает ритуальную чистоту, совершая таинство новой жизни, он ещё и молится. В Белоруссии, выходя на землю, принято читать или петь:

Урадзi, Божа, на ўсе долю: ежу, клажу, кражу i прадажу 35.
Чтобы всем хватило, - ведь людям надо кушать, - и если ты любишь землю, она доверится твоим рукам. Я помню старых людей, которые читали по рукам, как мы читаем по лицам. Руки много могут сказать о человеке. У нас на паперти сидел слепой старец, который всегда причитал: “Да благословит Господь ваши ручки трудовые”. Никогда не слышал более изысканного гимна рукам! Они же такие смешные - наши руки. Посмотрите на них: пять пальцев - это очень смешно. И очень красиво. Как ни очаровательна, как ни совершенна лапка котёнка, руки труженика, руки матери - это чудо. А какие удивительные ручки у малышей! У этих волшебных существ хорошо видно, что руки - это продолжение глаз, а глаза - это корни рук. Малыши очень трогательны . Иногда мне кажется, что они не отличают зрение от осязания, и может, в первые месяцы своей жизни ребёнок и являет то единство чувств, что утрачено взрослыми. Им нужно потрогать, коснуться, ткнуть. У них ещё долго живёт тот непорицаемый эгоизм, который граничит со святостью: мир действительно сотворён ради меня, - и эта Луна светит для меня, и этот дождик действительно идёт ради меня, и моя мама на самом деле - самая красивая, а папа - самый сильный на свете.

Глаза - корни рук. Человеку очень важно видеть, смотреть, таращиться. Он глазастое существо по преимуществу. Словесное существо? Да. Но точнее будет - словесно-зрячее, глазообразное. Херувимы “исполнены очей” - полноглазые ангелы, вся их сущность в зрении, “ангел весь око”, - писал кто-то из святых. Сатана - это ослепший херувим. Дети - глаза на ножках. Они жадно впиваются глазами в этот мир, впитывают все его цвета и краски. Академик Павлов говорил, что физический труд доставляет мышечную радость, и это понятно, но - как же радость зрения? Очевидная радость? В платоновском “Тимее” есть целый гимн глазам, настоящий благодарственный гимн: “глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от богов. Я утверждаю, что именно в этом высшая польза очей” (Тимей 47a-b)36. Только зрячий может стать философом. Или: только философ воистину зряч. Говорят, Дега под конец жизни ослеп и принялся лепить: скульптура - ремесло слепого, только я бы уточнил - ослепшего. Великий богослов Дидим слепец тоже был из ослепших, но был богат духовным зрением.

В писаниях святителя Иоанна Богослова буквально бросается в глаза это постоянное совпадение глаголов видеть , любить и познавать . Мы найдём это совпадение и в текстах Платона. Но даже и в обычной нашей речи мы можем отследить таинственное тождество любви и зрения. Вы говорите: Ненаглядная моя - я так люблю этого человека, что никак не могу насмотреться на него. И наоборот, предел ненависти: Глаза б мои тебя не видели . Глагол ненавидеть напрямую связан со зрением: «Ненавидеть, - пишет Фасмер, - образовано с отрицанием от навидети “охотно смотреть, навещать”»37. Латинское invidia ?ненависть’ происходит от video ?я вижу’. Совершенно не случайно, что христиане сохранили античное наименование ада: греческий ¢?δης, - слово, образованное от α-ειδος ?без-образность, без-видность’. Персей, помнится, оставался незримым благодаря шапке Аида. Ад - утрата видности , неспособность полюбить и невыносимость быть любимым. Может, потому мы и называем ад тьмой кромешной : без света нет и зрения, невозможно видеть-любить-познавать, и ещё на земле нас настигают минуты такой жуткой незрячести: Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца (Втор 28:28). Но слепота и ненависть - это осознанный и свободный выбор, законный плод неблагодарного и нелюбящего сердца, неспособного разглядеть красоту и полюбить её. Но что же сделаешь с этой красотой, когда она повсюду: в людях, в деревьях, в зверях и во мне самом. Да, - мы не должны стесняться своей красоты, уж с этим ничего не поделаешь, такими нас создал любящий Господь. И как чудесны Его творения: я тянусь к красоте этого мир, а мир видит и чувствует мою красоту:

Как же, сердце, ты
Радовалось траве,
Как та навстречу тебе
Тянула руки свои.
Гёльдерлин

У Ивана Бунина есть хорошо всем известное стихотворение. Оно короткое, и я приведу его полностью.

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной?”
И забуду я всё - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным Коленам припав.

Мне хочется верить, что Господь, встречая меня, блудного сына, скажет вот так же: “Был ли счастлив ты в жизни земной?”, или по-другому: “Тебе понравилось? Ведь правда - жить - это так здорово!”.

Что же из этого следует?
- Следует - жить!
Шить сарафаны и лёгкие платья из ситца.
- Вы полагаете, всё это будет носиться?
- Я полагаю, что всё это следует шить!

http://omiliya.org

ПРИМЕЧАНИЯ:

Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде // Сумерки богов. М., 1989. С. 226.
Хайдеггер М . Беседа с Хайдеггером // Разговор на просёлочной дороге. М., 1991. С. 147.
Спиноза Б. Этика, доказанная в геометрическом порядке // Избранное. Минск, 1999. С. 545.
Платон . Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 2. М., 1993. С. 14.
Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде. С. 223.
Чехов А. П. Палата № 6 // Собрание сочинений в двенадцати томах. Т. 7. М., 1962. С. 142.
Сюффрей А.-Д. Портрет о. Андре - Жана Фестюжьера (1898-1982) // Фестюжьер А.-Ж. Личная религия греков. СПб., 2000. С. 223.
Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый Кит. М., 2005. С. 190.
Мелвилл Г . Моби Дик, или Белый Кит. C. 536.
Протоиерей Глеб Каледа . Записки рядового // Альфа и Омега. 2002. № 1(31). С. 300-301.
В застольных обычаях некоторых народов, достаточно давно принявших христианство, прослеживается связь трапезы с Евхаристией: в строго чередующихся тостах фиксированного содержания можно обнаружить млитвенную основу (так наз. тост-моление ). Можно предположить, что эта трапеза произошла от агапы , трапезы любви, по сути завершавшей общинное богослужение древней Церкви. Сказанное вовсе не опровергает мысли автора. - Ред
Собственно, мы тоже едим не корову, а говядину. - Ред
Сейчас модно быть вегетарианцем, и я думаю, что нам всем надо бы питаться только растительной пищей, но наш мир так сильно испорчен, что мы вынуждены из двух зол выбирать меньшее. Есть законы нашего падшего мира, против которых трудно идти. Если вы вегетарианец и боретесь против убийства животных, как вы поступите со своей кошкой: будете постоянно кормить её молоком или купите корм, соизволяя тем самым убийству животных, из мяса которых этот корм сделан? Даже если вы не будете держать дома кошку, этот зверь всё равно есть, и он совсем не вегетарианец. Интересно, если голодная кошка будет умирать на ваших глазах, вы тоже не отрежете ей колбасы?
Предчувствую возражение: в Патерике один из пустынников говорит нечто обратное: он относится к вкушению пищи не как к делу, а как к поделию, и ест всегда на ходу. Но то, что может быть нормально для пустынника, живущего в одиночестве, совершенно неуместно и глупо для всякого, кто живёт в общине или в обществе.
Настоящим “безумием для эллинов” стало издание “Пира десяти дев”, написанного святителем Мефодием Патарским: пируют и ведут богословские беседы девицы, что уж никак не укладывалось в рамки античной этики и этикета.
Бёлль Г. Дом без хозяина // Самовольная отлучка. Минск, 1989. С. 72.
Любопытствующему читателю настоятельно рекомендую посмотреть фильм “Миссия” (1986) с Робертом Де Ниро и Джереми Айронсом в главных ролях. Этот фильм рассказывает о судьбе одной такой миссии в Латинской Америки.
Иустин Философ и Мученик . Творения. М., 1995. С. 119.
Предчувствую, что среди читателей найдутся люди, которые, прочитав этот отрывок, ехидно усмехнутся и заговорят про однополую любовь. Простой факт: и Аристотель, и Цицерон, и Монтень, и многие другие считали, что настоящая дружба - редкая птица в нашем мире, согласно Монтеню, раз в триста лет случается настоящая дружба, и если сравнить частоту появления дружбы с всевозрастающим числом адептов партии Содома, станет понятно, что ничего общего это печальное явление с дружбой не имеет. Более подробно этот тезис доказывается в текстах Платона.
Монтень М. Опыты. Т. 1. М., 1979. С. 176.<
Святитель Григорий Богослов. Собрание творений. Т. 2. ТСЛ, 1994. С. 411.
Аристотель. Никомахова этика // Сочинения в четырёх томах. М., 1983. С. 227.
Там же . С. 226.
Цит. по: Адо П. Духовные упражнения и античная философия. М.-СПб., 2005. С.33.
Аристотель. Никомахова этика. С. 221.
Монтень М. Опыты. Т. 1. С. 179.
А ведь могли бы помнить, как Христос вознаградил Своего любимого ученика: поручил ему Свою Мать (Ин 19:26-27). - Ред
Бёлль Г. Бильярд в половине десятого. М., 2010. С. 191.
Здесь обитают львы (лат .).
Гюго В. Человек, который смеется // Собрание сочинений в 10-ти тт. Т. 9. М., 1972. С. 239-240.
Сидоров А. Преподобный Максим Исповедник в дискуссиях Востока и Запада // Альфа и Омега. 2005. № 2(43). С. 22.
Спасение людей - высший закон, пусть погибнет мир, но да свершится правосудие (лат .).
Герцен А. И. С того берега. Собрание сочинений. М., 1954-1964. Т. 6. С. 139-140.
Прп. Иоанн Синайский. Лествица. Издание монастыря Параклита. Оропос Аттикис. Греция, 1990. С. 96.
По-русски можно было бы перевести так: “Да уродится, Боже, всякому доля своя: нам поесть, вору украсть, на зиму оставить, на рынок отправить”.
Платон . Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 3. М., 1994. С. 449-450.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 2003. С. 63.
Фрагмент песни “Диалог у новогодней ёлки”. Слова Ю. Левитанского, музыка Э. Колмановского.

– Почему мы боимся быть обычными людьми с нормальными человеческими проявлениями, а ищем во всем подряд какие-то духовные смыслы?

– Проще надо ко всему относиться. Дело в том, что наша духовная литература порой играет с нами дурную шутку. Ведь это всё тексты, написанные монахами и для монахов. А монахи древности и средневековья писали те книги, в которых отражены их духовные упражнения: их уровня и того церковного, монастырского контекста, в котором они жили. Не всегда это подходит не только мирянам, но даже монахам нашего времени, потому что довольно часто мы даже понятия не имеем, что это были за духовные упражнения.

Вот Иоанн Лествичник пишет о смирении. Мы читаем с восторгом и упоением, но привносим в это понятие свое значение, может быть даже ошибочное, неверное, опасное. А потом жалобы: Лествичник в депрессию ввел. Лествичник тут ни при чем. Он писал свою книгу, имея в виду конкретных людей, своих современников – синайских монахов. Ему и в голову не могло прийти, что его книгу станут читать миряне, тем более женщины с детьми на руках или даже светские священники. Мы не берем в расчет такие очевидные вещи и потому сами себя мучаем.

Архимандрит Савва Мажуко. Фото: Facebook

И здесь огромное поле работы для современных публицистов и богословов: нормальным современным русским языком проговорить те опыты, которые составляют самую суть христианской жизни. Если хотите, это работа переводчика со средневекового церковного на современный язык. И в этом усилии мы сами находим адекватный язык для разговора на эти тончайшие темы. Современный христианский публицист должен позволить себе это благородное служение – создавать язык благовестия, понятный современнику.

То, о чем я пишу – это попытка показать, что о духовных вещах можно говорить современным языком. И мне хочется разбудить авторов, которые тоже бы экспериментировали с языком, воцерковляли современный язык. И не нужно бояться этого дела.

Говоря о языке, я не имею в виду только литературу, речь разговорную или письменную. Это еще и язык жестов, стиль общения, приемлемые формы взаимоотношений между христианами, какие бы иерархические ступени они ни занимали. Этот поиск для нас жизненно важен, потому что из-за приверженности старым формам мы теряем вечно молодое содержание. Мы сами обкрадываем себя!

Как говорят проповедь в обычной церкви? Теми словами и интонациями, которыми нормальные люди не говорят: «Так давайте же и мы последуем подвигу мучеников Галактиона и Епистимии, оставим все и возблагодарим…» – мы же так не разговариваем! Сегодня это звучит очень фальшиво! А если интонация фальшивая, значит, и содержание этой речи, как бы прекрасна и правдива она ни была, вызовет у человека с тонким чутьем отторжение, потому что люди не терпят вранья!

Особенно люди молодые к этому чувствительны. Они видят на амвоне странно одетого мужчину, который несет пафосную чушь. И не верят. И так и воспринимают священника – как дурилку картонную.

К сожалению, это так. Но мы прикипаем к этим формам, и это приводит очень часто к некоторой «духовной шизофрении», когда ты здесь один, а дома другой. Или к манипуляциям, связанным с теми же самыми формами: я буду тебя слушать, если у тебя длинная седая борода, какую бы ты чушь ни нес.

Есть YouTube-канал «Воспитание детей. Православный взгляд». 50 000 просмотров – для религиозной программы что-то неслыханное! Сидит бармалей какой-то, сам себя рукоположивший, в схимнической шапке, на фоне икон и несет такую пургу, что минуты достаточно, чтобы просто упасть в обморок. 50 000 просмотров! Но у него «товарный вид»: длинная седая борода, он говорит загадочно, он схимник, – то есть это раскрученный бренд, трогающий чуткое сердце потребителя.

У меня был недавно случай. На улице подошла ко мне женщина во дворе монастырском: «Батюшка, у меня вопрос…», – и тут идет мимо отец Павел наш, а у него седая борода. И она говорит: «Ой, извините! Я у батюшки спрошу!» – и тут же переключилась на «настоящего батюшку». Мошенники и самозванцы очень четко понимают вес этих брендовых маркеров, и просто с помощью эксплуатации этих форм они сводят людей с ума. А это неправильно.

Как нам в Церкви перестать себе врать и научиться говорить о проблемах

– Вы начинаете свою книгу «Апельсиновые святые» с вопроса о смерти, почему?

– Размышления о смерти – это духовное упражнение, поэтому естественно для любого верующего человека регулярно его практиковать. Это нормально. И относиться к смерти правильно, и воспитывать правильное отношение – это тоже нормально.

Смерти надо бояться. И не нужно себя бить в грудь и говорить, что раз Христос воскрес, значит, теперь нам не страшно умирать. Страшно.

Я тоже должен пройти этим тесным путем. И Христос кровавыми слезами молился, чтобы прошла мимо Чаша сия – не только распятие, но и смерть. Это очень страшно. К этому нужно быть готовым. Но если столько хороших людей померло – и мне не грех.

Дело в том, что тема смерти изгоняется из нашего современного дискурса очень интенсивно. Я смотрю, например, голливудское кино, и если в фильме кто-то помер, редко в доме будет стоять гроб. Практически никогда этого не бывает, это не показывают, все постоянно замалчивают эту тему, скрывают: «Не нужно об этом думать».

Почему не нужно? Это абсолютно естественные вещи. Вот у меня мама – очень простой человек. Мы с ней как-то пришли на похороны двоюродного деда. Зашли: «О! Дядька сегодня похорошел!» Подошла она к гробу, поправила подушку, голову подвинула, венчик: «О, сегодня свежей, веселейше глядит». Вот это здоровое отношение! Она всерьез собирает цветочки засушенные с креста в подушку – надо же, чтобы смертная подушка была, чтобы в гроб положить. Это нормально совершенно.

И это те образцы, которые учат нас без слов. Поэтому очень полезно человеку, «испорченному» высшим образованием, подсматривать за тем, как живут люди простые, у которых, как опыт показывает, больше мудрости и мужества, чем у нас, читавших Кафку и Гегеля. А вот они ничего такого не читали и думают, что Кафка – это такая разновидность желудочного заболевания.

– Вы не боялись читателя отпугнуть темой смерти?

– Если я отпугнул, значит, это не мой читатель. У меня, я так понимаю, своя аудитория. Я не претендую на какую-то всеохватность. Есть люди, которые читают. Им интересно, им созвучно? Замечательно! Сейчас очень много авторов, и я этому только рад. Пишут священники, епископы, миряне; у каждого своя интонация, свой язык, своя тематика – и, значит, и своя аудитория. И мы, разные авторы, нужны друг другу. Мы друг друга дополняем.

Я очень рад, что многие священники сейчас пишут. Я помню время, когда мы знали только Кураева, Осипова – и всё, а если какой-то батюшка написал на какую-то тему, значит, мне уже на эту тему не надо писать. Я за многообразие. Надо, чтобы христианских авторов было больше – интересных, живых и разных, и чтобы было побольше дискуссий.

В Церкви мы еще только подходим к формированию стиля разговора о наших проблемах. Мы еще не научились разговаривать о своих проблемах. Это новый неоткрытый жанр. Правда, мы хорошо освоили «диалект триумфа»: у нас есть торжества, у нас есть достижения, праздники, святители и памятные доски. Это прекрасно и нужно, кто спорит? Но ведь есть и проблемы, а о проблемах говорят только наши противники, то есть мы им позволили заниматься тем, чем сами не хотим заниматься. Не хотим или не умеем? Но тогда не надо обижаться на своих критиков.

И выход в том, чтобы перестать себе врать и научиться говорить о проблемах без анафем и без славословий, то есть без крайностей – честно, спокойно, открыто, с уважением к оппоненту. Пока мы этого не умеем делать. Но мы должны к этому прийти – это вопрос выживания, потому что градус вранья внутрицерковного уже подошел к критической отметке.

Мы очень сильно себе врём – это опасно. Церковь должна вернуть себе монополию на обсуждение и решение своих внутренних проблем. Это требует мужества, творческого порыва и, если хотите, политической воли.

Нужно с такой честностью и высокой культурой обсуждать свои проблемы, чтобы у наших критиков вовне совсем не осталось работы, чтобы их внешняя критика просто бледнела и стыдливо пряталась по сравнению с нашими дискуссиями.

– В чем врём?

– Есть тема, которая меня задевает за живое, - это кризис монашества. На «диалекте триумфа» мы привыкли вещать, что у нас возрождается монашество. Но ведь никакого возрождения нет, монашество находится в самом тяжелом состоянии. Если быть до конца честным, монашества нет, вернее, оно едва теплится, едва выживает. И с этим что-то нужно делать, иначе мы просто его погубим – оно исчезнет окончательно.

И здесь есть практический выход. Я об этом как-то говорил на одной из наших белорусских монашеских конференций, и после этого меня перестали приглашать. Выход вполне простой, каноничный.

У нас процветают только ставропигиальные монастыри. Мне кажется, что не нужно изобретать велосипед. Мы знаем об орденской системе у католиков, но ведь эта система не чужда и для восточного монашества, потому что на православном Востоке в Средние века каждый монастырь был отдельным орденом. Каждый монастырь имел свой устав и поста, и богослужения, и он жил в интересах своего братства – не должен был обслуживать епархию, не должен был ковать кадры для епископата, собирать деньги на строительство каких-то храмов, то есть община жила своей жизнью.

Но в наше время все монастыри у нас канонически принадлежат епархиальным архиереям, и именно это препятствует нормальному развитию иноческих общин. Потому что епископы сменяются, единства епархиальной политики нет, а епископ, канонически находясь в правовом поле, является владыкой монастыря, то есть он контролирует финансы и человеческий ресурс общины. Он говорит: «Вот, некому служить на таком-то приходе, отец. Поедешь туда служить».

Благополучие отдельных монастырей держится не на каноническом устройстве, а на личных качествах, порядочности конкретного епископа. Сейчас он благоволит, а вот он умер – на его место пришел другой человек и захотел ввести в вашем монастыре вот такой устав, или захотел сменить игумена, который вдохновляет все братство. И никто не может ничего сделать, потому что епископ прав. Он по определению прав, на его стороне и каноническое право, и наша внутрицерковная мораль.

Это только одна из проблем. Есть проблемы, связанные с подготовкой духовенства (я говорю как священник), и много-много других вещей. Таких вопросов очень много. Эти проблемы не критичны – о них можно говорить спокойно, не надо никого ни в чем обвинять.

После моего выступления один из наших белорусских епископов сказал: «Опять вы нас ругаете, отец Савва?», и обвинил меня в том, что я враг епископата. Никакой я не враг. Просто в нашем церковном сообществе выработалась привычка делить мир на черное и белое. Критикуешь – значит, враг Церкви и человек неблагонадежный. Но жизнь состоит из нюансов. К чему нас приведет этот духовный дальтонизм?

Самая актуальная задача – общецерковные усилия по воспитанию культуры дискуссий с уважением к оппоненту. Этой культуры пока нет. Мы в поиске. Но никуда мы не денемся – мы все равно к этому придем. Рано или поздно нам придется монополизировать свои проблемы. А сейчас они на откупе у людей враждебных к Церкви.

Если вдруг случилась какая-то беда, если эпизод какой-то неприличный, нехороший в нашей церковной среде, об этом первой должна говорить Церковь, а не Невзоров или другие критики. Именно мы должны первыми об этом заговорить – отобрать у них монополию на нашу проблематику. А для этого нужна честность.

– И все-таки, несмотря на все эти проблемы, что вас вдохновляет в монашестве?

– Я не уверен в том, что вдохновлен. Я не считаю свое монашество каким-то подвигом. В тот день, когда я решил стать монахом (мне было лет 14, наверное), я просто понял, что это тот стиль жизни, который максимально мне подходит. Вот и все. И я до сих пор себя чувствую в этом комфортно.

Мне нравится жить в монастыре. У нас очень своеобразная и веселая община. Она маленькая, но меня это устраивает – я не хочу ничего менять. Мне нравится жить, как я живу, и тот ритм монастырской жизни, который у нас существует. Я просто к этому привык, и я не знаю, вдохновляет ли меня это. Я не знаю – я просто живу, и мне нравится. Я к этому отношусь очень просто.

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

Наши взаимоотношения с Богом – это выход на поединок

– Вы много пишете и много выступаете с беседами. А есть какие-то темы, которые вам не нравятся или о которых вы не хотели бы говорить?

– Грудное вскармливание. Это то, что меня не вдохновляет. Однажды меня попросили для сайта «Правмир» написать отзыв по поводу грудного вскармливания. И я, конечно, воспользовался этой возможностью, потому что для монаха, который двадцать три года прожил в монастыре, должен быть какой-то выход его многолетнего опыта в этой сфере.

Меня, конечно, иногда огорчает та дурь, которая претендует на то, чтобы выдавать себя за православную духовную жизнь. Это, конечно, грустно, но я к этому отношусь с юмором. А по поводу тем… Дело в том, что я человек иррациональный, поэтому живу просто вот сейчас. Чаще всего я выхожу к аудитории, не зная, что буду говорить. И в тот момент, когда я вижу лица людей, что-то происходит, и я говорю то, что само говорится; просто позволяю этому говорить через себя. Поэтому темы бывают неожиданные, и мне самому интересно услышать, что я скажу.

И сейчас моя любимая тема вот эта, например, через день будет совсем другая. Все меняется. Я просто живу, и мне очень нравится жить. И говорю я обычно о тех вещах, которые волнуют меня в данный момент. Я прочел стихотворение Эзры Паунда недавно совсем – оно меня взволновало, не выходит из головы. Через неделю, может быть, какой-то другой текст или другая встреча взволнует, или какой-нибудь фильм.

Вот вчера я рассказывал о богословском смысле фильма «Отряд самоубийц» с Джаредом Лето и сам удивился тому, что я вдруг об этом фильме заговорил. И думаю: «О, это даже интересно. Надо, может быть, записать?»

Надо жить сейчас, и я позволяю себе это делать. И когда я общаюсь с людьми, просто в этот момент живу – и всё, и не ставлю себе никакую сверхзадачу. Я и не претендую ни на что. Я не какой-то дипломированный богослов, или вождь молодежи, или еще кто-то. Просто я живу – и всё. Почему-то люди решили, что меня можно слушать – ладно, прекрасно. Если за это еще шоколадку дают – еще лучше.

– Что делать монаху, если он – человек открытый, общительный, любит молодежь, все современное, альтернативное. А ему, например, за это «по голове стучат» – мол, успокойся. У вас не бывает такого противоречия?

– Мы опять возвращаемся к тому, что нету монаха вообще, нету человека вообще. Люди всегда очень неповторимы. Они оригинальны: кому-то подходит этот стиль – для кого-то он будет губительным.

Мне вот нравится быть взрослым. Мне 42 года сейчас, и я каждое утро просыпаюсь с благодарностью: Господи, спасибо, что я взрослый. И не надо никого очаровывать, не надо как-то занимать свою нишу, бороться за что-то, кому-то что-то доказывать.

Я просто живу и, слава Богу, заработал даже какой-то авторитет. Но до определенного возраста у меня бывали очень сложные ситуации, потому что ни наш епископ покойный, ни наш покойный настоятель не разделяли моего стиля, и мне было очень тяжело, мучительно тяжело, и это длилось годами. Я даже удивляюсь, как вообще выжил в этой ситуации, потому что с собой я сделать ничего не мог.

Сколько меня срамили, обличали… Наш епископ выходил на проповедь, и все привычно переглядывались, потому что тема была известна: «Всецерковная борьба с гордостью отца Саввы».

Я гордый человек, но я с этим смирился. Что уж тут поделаешь?

Но я прекрасно понимаю, почему они так к этому относились, у меня нет никакой обиды. Я понимаю их – они были люди старой школы, и я не подарок. Но, слава Богу, все прошло, и я им благодарен даже за те уроки, которые они мне дали.

Еще раз говорю, это правильная установка – прежде чем осудить, нужно оправдать. То есть, если люди вас не понимают, наверняка у них есть какие-то основания так считать. Но вам ведь тоже однажды будет 50, 60 лет, и вы будете ломать голову над тем, можно ли вообще понять эту молодежь… Я уже могу себе позволить собственное суждение, могу себе позволить с кем-то не согласиться, и это здорово. Я искренне не понимаю взрослых людей, которые скрывают свой возраст, или пытаются как-то молодиться, или завидуют детям. Взрослым быть здорово!

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

– А как разделить ситуации, в которых нужно отстаивать свое мнение, а где, например, просто нужно послушаться старшего, принять ситуацию?

– Я исхожу из того, что вся жизнь есть сражение. Процесс познания – это процесс сражения. Ты открываешь Гегеля – значит, ты бросаешь ему вызов, и, скорее всего, ты проиграешь; это нормально. Взаимоотношения взрослых и детей – это постоянное сражение. Дружба – это борьба. Любовь – это битва. И это совершенно нормально. Так устроен мир.

Наши взаимоотношения с Богом – это выход на поединок, не случайно так трогает один из самых глубоких сюжетов книги Бытия – Иаков, который боролся с Кем-то при реке, Израиль-Богоборец. Но это борьба не с ненавистью, а здоровый азарт, как дети борются или папка с сыночком. Это здоровая возможность почувствовать свои границы, узнать «свои берега».

Поэтому совершенно естественно, что вашему стилю кто-то сопротивляется. Это хорошо! Это хорошо, что сопротивляется – у вас есть возможность отточить свое мастерство, возможность обосновать его, еще больше полюбить, еще больше почувствовать, что это мое, а не чужое, потому что если это не ваше, оно отвалится в процессе этой дискуссии, в процессе битвы, сражения. Но это важно, это нормально. Относитесь к этому со здоровым азартом. Вот вас сейчас припечатали – отлично! – значит, живой!

Последнее время на «Правмире» публикуют мои « », и в этом году это какой-то неслыханный поток критики, с которым я раньше не сталкивался. Постоянно меня обвиняли: то я жидокатолик, то я экуменист, то обновленец, то еще что-то такое, сплошной поток. И поначалу я был озадачен, а потом мне даже понравилось, потому что это раскрывает какие-то интересные грани, в том числе меня знакомит с самим собой.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Михаил Терещенко

– А критикуют по сути?

– С критикой по сути я сталкиваюсь очень редко. А жаль. Мне бы хотелось, чтобы меня критиковали по существу, потому что я сам перечитываю свои тексты и вижу сразу десять претензий, а то и больше, которые можно было бы раскрутить и мне предъявить, но почему-то их никто не замечает. Может быть, те люди умные считают ниже своего достоинства читать такие тексты, а критикуют в основном какие-то глупости, например: «Ну как это он цитирует Ницше, а не святых отцов? Что же это такое? Куда смотрит его духовник?»

– Можно один каверзный вопрос напоследок? Что делать, если влюбился?

– Как же? Это даже полезно, я считаю. Я этому посвятил целую книгу, называется она «Любовь и пустота». Она была написана как серия эссе, объединенных как раз попыткой осмыслить такой опыт. Вообще, увлекаться полезно. Это полезный опыт. Любая страсть и увлеченность должны радовать, даже если они опасны. Увлеченность дает тебе почувствовать себя живым и знакомит тебя с самим собой.

Однако не надо забывать, что любое увлечение несет свои угрозы. Страсть опасна, как и все живое. Но без опасности, без риска невозможно познакомиться с самим собой. Поэтому, конечно же, люди здравомыслящие понимают, что любые пристрастия, увлечения чреваты опасностью. Не надо искать этих рисков, не надо провоцировать страсть, но если это приключилось, не впадайте в уныние, отнеситесь к ней как к достойному противнику.

Но на своем опыте я убедился, что влюбляться полезно. Лучше себя узнаёшь. Расстаешься с иллюзиями. Если выйдешь из этой битвы несломленным, ты станешь гораздо мудрее. Другого пути к мудрости просто нет.

А мы на самом деле ищем именно ее, мудрость. И особенно от монахов, от священников ждут именно этого – чтобы в конце своего пути мы могли бы предъявить какой-то опыт мудрости.

Люди молодые интуитивно ищут мудрости от пожилых людей, а слышат только разговоры о повышении пенсии. Откуда взяться мудрости, если ты сидел тихонечко в оранжерее и никакие враждебные вихри тебя не трепали? Вот об этом как раз Иоанн Лествичник пишет – о том, что «благо тому человеку, который, пройдя все ямы и болота, сумел стать настоящим учителем для другого».

– А настоящим может быть чувство в монашестве или это недопустимо?

– Гете влюбился, будучи пожилым человеком, в молоденькую девочку. А Тютчев, умнейший человек, дипломат и общественный деятель, бегал через дорогу от собственной жены к гимназистке. Это сразило его совершенно внезапно. Но, с другой стороны, могут быть такие отношения, как у Н.Г. Чернышевского с его супругой, которая ему изменяла, а он ее любил беззаветно и оправдывал до конца жизни. То есть все это очень лично. С тобой это случилось или не случилось. Я знаю людей, которые никогда в жизни не влюблялись.

Любовь – это не программа, которую ты запускаешь. Она тебя настигла и припечатала. И ты влюбился. Это ведь вещи, которые ты не можешь предугадать.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман

Архимандрит Саввы (Мажуко), насельник Свято-Никольского монастыря в городе Гомеле, – замечательный белорусский писатель. Он одинаково свободно говорит о религии, политике и культуре, о нашей жизни, не навязывая, но аргументируя свое мнение. Он не дает готовых ответов, но приглашает к размышлению, напоминает читателю о главном: Спаситель любит нас, любит всех людей и лично – тебя! Творчество отца Саввы ведет читателя к осознанию важнейшего в миропонимании: Бог – есть жизнь, жизнь – величайший дар Бога нам, жизнь – всегда прекрасна.

Глубокая, ясная, очень оптимистичная и сердечная проза архимандрита Саввы – редкость для современной православной литературы. «Будучи опытным оратором, он знает, когда рассказать житейскую историю, а когда – процитировать Священное Писание и сказать важные слова. У начитанного и мудрого (с чувством юмора и меры) отца Саввы хочется учиться правильно относиться к жизни» («Литературная Россия»).

Непридуманные рассказы

«Книгу читай поутру с четверть часа до работы, а потом целый день думай, что читал».

Преподобный Амвросий Оптинский

Плач по умершему

Старые люди не боялись боли. Они ее не искали, но уж если надо было что-то испытать, вынести, пережить, шли спокойно, с достоинством. Не прятались. И перед смертью не робели. Говорили о ней без страха.

– Вы меня глубоко не закапывайте. Как Господь позовет, чтоб я с могилы встала, отряхнулась и на Суд пошла.

Так одна старушка говорила. Из глухой белорусской деревни. А моя бабушка повторяла гомельское присловье:

– Помирать – день терять.

А чего смерти бояться? Все умрем. Столько хороших людей уже умерло, что и нам не грех в могилу лечь.

Комфорт и безопасность изменили нас. Порог боли и чувствительности современного человека сильно отличает нас от наших даже ближайших предков, и в этом нет ничего плохого, я и сам каждое утро восхищаюсь чудом горячей воды и благодарю Бога за свет и тепло. Но мы другие. Защитив себя и обезопасив жизни свои, кое в чем мы сделались более уязвимыми, а порой и беззащитными. Факт смертности – нашей и наших близких – мы теперь переносим куда тяжелее и болезненней, нежели наши прадеды.

В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придется похоронить родителей. И молодые люди знали, что доведется не просто переживать утрату родителей, но именно – похоронить и сделать это красиво и правильно. А еще было чудесное слово «досмотреть», и достоинство детей оценивалось по тому, как они утешают своих умирающих близких, как успокаивают их угасающую старость. Подумайте: с детства к этому готовили. Не боялись детей испугать или шокировать. Как готовили? Говорили о смерти спокойно, как о чем-то естественном, не смягчая ее трагичности, не врали себе и детям, не прятались от нее. Старики собирали себе на смерть, готовили рубахи и платки – в чем в гроб положат, не боялись часто причащаться, не пугались писать завещаний и – плакали, конечно же, плакали – как же без этого? Кому же охота помирать? Столько дел! Столько работы! Но плач этот был правильным , он разрешался в особый ритуал, обряд – горе избывалось, обряжаясь в погребальные обычаи и традиции.

Приготовление Иисуса к погребению. 1894. Худ. Николай Кошелев

И не только к смерти родителей готовили от юности. Муж и жена – скорее всего кто-то пойдет к Богу раньше, и уже во время венчания люди учились разлуке. Не ведая того, наши предки приучали своих детей к одному из самых изящных духовных упражнений. Покойный Сенека, наставник умирания, советовал своим ученикам: «Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы и любимые нами» (Письма, 63,15). Думать – постоянно. Пребывать в памяти смертной. Не давать суете и малодушию спрятать от нас трагичности мира. Но Сенека говорит не просто о памяти смертной вообще, об отстраненном созерцании космического закона. Это созерцание конкретно. Философ призывал к перемене самого фокуса «смертельного созерцания». Верующих часто, иногда – справедливо, укоряют в эгоизме. В созерцании своей финальности действительно есть нечто эгоцентричное. Но в том, что умру я – нет еще большой трагедии. Порой смерти ждешь, как избавления, отрады. Но – умрут любимые мною люди. Вот это по-настоящему ужасно. Мир полон боли, несчастий, болезней, но быть живым – это так хорошо. Когда Софокл устами одного из своих персонажей говорит «высший дар – нерожденным быть» (Эдип в Колоне, 1225), слушателя и читателя пронизывает космический холод, мурашки бегут по коже, одолевает и парализует благородная метафизическая тоска – до чего эпично, глубоко, красиво! И лишь истрезвившись от этой античной стужи, начинаешь понимать ложь этих слов. Да, ко мне, непомерно эстетствующему эгоисту, эта фраза подойдет, но разве я бы хотел, чтобы никогда на свет не появился мой ясноглазый племянник или веселые братики, моя мама, мои добрые и терпеливые друзья, разве было бы хорошо, если бы они никогда не родились? Да, мир полон боли, горя, потерь, но эти люди – украшение человечества, вместе с ними даже в этот больной мир вошли и смысл и радость, и сквозь горе мы все же радуемся, что кто-то славный побыл на этом свете пусть даже совсем чуть-чуть. Но как же больно от мысли, что однажды им всем придется умереть.

«Человек начинается с плача по умершему». Так говорил покойный Мераб Мамардашвили. Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых. Этому плачу в хороших семьях приобщали с детства – чтобы человек в ребенке проснулся как можно раньше, чтобы через мужественное принятие смертности своей и своих любимых с первых дней своей жизни научиться принимать, благословлять этот мир и – сопротивляться ему. Все наши близкие и друзья, любимые и хорошие – это люди, которых мы однажды потеряем. А еще – это люди, которые потеряют нас.

Почему проповедь сегодня звучит фальшиво, появится ли в Церкви культура дискуссий, почему не стоит бояться страсти и увлеченности и как использовать их, чтобы познакомиться с самим собой – рассказывает архимандрит Савва (Мажуко).

Я буду слушать твою чушь, если у тебя седая борода

Архимандрит Савва Мажуко. Фото: Facebook

Особенно люди молодые к этому чувствительны. Они видят на амвоне странно одетого мужчину, который несет пафосную чушь. И не верят. И так и воспринимают священника – как дурилку картонную.

Как нам в Церкви перестать себе врать и научиться говорить о проблемах

– Вы начинаете свою книгу «Апельсиновые святые» с вопроса о смерти, почему?

Смерти надо бояться. И не нужно себя бить в грудь и говорить, что раз Христос воскрес, значит, теперь нам не страшно умирать. Страшно.

– Вы не боялись читателя отпугнуть темой смерти?

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман

Мы очень сильно себе врём – это опасно. Церковь должна вернуть себе монополию на обсуждение и решение своих внутренних проблем. Это требует мужества, творческого порыва и, если хотите, политической воли.

– В чем врём?

– И все-таки, несмотря на все эти проблемы, что вас вдохновляет в монашестве?

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

Наши взаимоотношения с Богом – это выход на поединок

Я гордый человек, но я с этим смирился. Что уж тут поделаешь?

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Михаил Терещенко

– А критикуют по сути?

– Можно один каверзный вопрос напоследок? Что делать, если влюбился?

Но на своем опыте я убедился, что влюбляться полезно. Лучше себя узнаёшь. Расстаешься с иллюзиями. Если выйдешь из этой битвы несломленным, ты станешь гораздо мудрее. Другого пути к мудрости просто нет.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман

– А настоящим может быть чувство в монашестве или это недопустимо?

Любовь – это не программа, которую ты запускаешь. Она тебя настигла и припечатала. И ты влюбился. Это ведь вещи, которые ты не можешь предугадать.

Инокиня Иоанна (Панкова)