Сентября 2002 года

Майя Одина

"Черное молоко" в белых одеждах

Постановка пьесы юного, но уже популярного Василия Сигарева "Черное молоко" стала бесспорной творческой удачей Театра им. Гоголя и актрисы Аллы Каравацкой.

Первую премьеру только что начавшегося театрального сезона сыграли в Театре им. Гоголя. Главный режиссер театра Сергей Яшин поставил «Черное молоко» Василия Сигарева. Событие это, хотя и случилось в стенах самого привокзального и не самого популярного театра Москвы, приятное. По предварительным репертуарным заявкам, театральный сезон 2002–2003 обещает быть ориентированным на современную драматургию, и начало положено.

Сигарев, прославившийся в Москве своей пьесой «Пластилин», где повествуется о гибели затюканного жизнью подростка-сироты, представил зрителям не менее драматическую историю. В ней юный автор замахнулся на большее, попытавшись создать драматургический портрет российской глубинки. Свое «Черное молоко» Сигарев начинает с монолога в зал, который произносит не самый приятный, как оказывается впоследствии, главный герой. Главная мысль монолога такова – ну и нечистоплотная ты барышня, Россия... Оказывается, впрочем, что все происходящее в пьесе не подтверждает этот тезис, но ставит его под сомнение, хотя с внешней стороны парень, в общем-то, прав. Он произносит свое обвинение, стоя на глухой, заплеванной станции с ободранными лавками и обшарпанными стенами, привалившись к которым, вяло копошится вусмерть пьяный мужик...

Близость Курского вокзала, его дух, который хорошо ощущается, стоит только выйти на крыльцо театра им. Гоголя, спектаклю очень на руку. Сцена, словно продолжающая вокзальную неприютность, декорирована линией железной дороги, убегающей вдаль, семафорами, запасными путями и прочими атрибутами полосы отчуждения. Очутившиеся там юноша и девушка – циничные коммивояжеры. Они активно впаривают непросыхающим нищим жителям полустанка вещь, которая не нужна им даром,– супертостер из суперпластмассы.

Поначалу сюжет «Черного молока» балансирует на грани черного юмора и пародии. Парень бойко живописует преимущества обладания тостером кассирше тете Люсе. Тем временем уже отоварившийся народ в потрепанных кацавейках в массовом порядке волочет дурацкие тостеры назад и, с трудом подбирая нематерные слова, просит взять их обратно и вернуть деньги. Левчик и Мелкий (прозвище его беременной подружки), сами обладающие не слишком большим словарным запасом, отделываются от них, как могут, переругиваясь по ходу дела еще и между собой. «Надоела, блин!», «Достал!», «Отвянь!», «Дай ментоловую!» – артистам Алле Каравацкой и Ивану Шибанову корпеть над заучиванием текста не пришлось. Автор очень убедительно представляет чистенькой публике убогий язык мелких торгашей, сленг станционной кассирши, тупое занудство бабусек и агрессивный бред пьяных мужиков.

Однако юмор, пусть и черноватый, продолжался недолго – барышне пришла пора рожать. И не в платной клинике, как она планировала, а прямо в захолустье, при помощи доморощенной акушерки. И тут случается преображение. Оторва, которая только что брезговала даже присесть на станционную скамейку и привычно посылала окружающих подальше, оказавшись в безвыходной ситуации, оценила простоту и широту души всех этих русских теток, бабок и мужиков. Как они забегали, как забыли свои перебранки и прочие важные дела! Как они тащат молоко, чиненные-перечиненные коляски и одеяльца, как дрожат над чужим младенцем… С той же колоритностью, с какой драматург живописал их пьяные выходки, он живописует всю спрятанную до поры человечность этих обитателей забытого богом полустанка.

Алла Каравацкая играет слом в душе своей героини так, что зал замирает. От переживаний за Мелкого и ее новорожденную дочку дамы достают платочки, а в зале повисает та самая нервная пауза, ради которой актеру только и стоит выходить на сцену.

Проникновенная игра актрисы, а также эпизодические выходы стариков Театра им. Гоголя, которые исполняют своих пьяниц и обтерханных старух с большим энтузиазмом, как-то сглаживают невзыскательную и временами слишком банальную режиссуру Сергея Яшина. Главный режиссер Театра им. Гоголя густо приправил постановку пронзительными и стопроцентно потрясающими публику эффектами – падающим из-под колосников снегом, песней «А снег идет…» и медленным танцем героев на авансцене. Но пьесу Сигарева даже такой режиссурой испортить не удалось.

К финалу столичный театрал убеждается: не все так черно в нашей немытой России, как кажется иногда. И кому, как не Василию Сигареву, уроженцу маленького зауральского городка и ученику Николая Коляды, не знать это наверняка.

Время новостей, 9 сентября 2002 года

Павел Руднев

Лягушки с крыльями

В Театре им. Гоголя поставили пьесу Василия Сигарева «Черное молоко»

Московские театры продолжают испытывать современную драму на прочность. Василий Сигарев, ученик Николая Коляды из Нижнего Тагила, прославился пьесой «Пластилин», еще в рукописи получившей Антибукеровскую премию, а позже поставленной Кириллом Серебренниковым в духе крутого соц-арта. Сборник молодых авторов, где была опубликована пьеса Сигарева, так и назвали потом «Пластилин», обозначив целое направление современной литературы, пытающейся на обломках империи слепить хоть какой-нибудь образ современного мира.

За другую пьесу модного Сигарева - «Черное молоко» - взялись сразу два московских режиссера: Сергей Яшин и Марк Розовский. Спектакль первого уже вышел, второй обещают показать в начале будущего года. Надо признаться, что у Сигарева таких пьес, как «Пластилин», больше нет - по крайней мере в числе известных театральной публике. А «Черное молоко» - самая доступная, она опубликована в альманахе «Современная драматургия». Хочется верить, что «Молоко» относится к текстам ученическим, в которых драматург еще только осваивает методы сатирической «чернухи». Создана пьеса по опробованной схеме: демонстрируется очередной житейский ужас, сопровождаемый циничными реакциями героев. Но финал сентиментальнейший: предлагается поверить, что в душе любой лягушки птицы крыльями шелестят.

Взявшись за «Черное молоко», режиссер Сергей Яшин решил пьесу в старых, еще перестроечных традициях: так ставили проблемные пьесы о молодежи, «Ловушку №26» и «Спортивные игры 1981 года», точно так в кино снимали «Маленькую Веру» и «Меня зовут Арлекино». На далекий полустанок (на сцене - изгаженный и нетопленый кассовый зал с обломанными сидениями) приезжают торговцы китайскими тостерами - Левчик (Иван Шибанов) и его беременная подруга по кличке Мелкий (Анна Каравацкая). Они пытаются втюхать нищим жителям поддельные тостеры, затем отбиваются от обманутых покупателей. Мелкий рожает девочку и влюбляется в русскую глушь, уговаривая Левчика остаться здесь навсегда. Потом ее избивают, и душевный порыв быстро сходит на нет.

Сергей Яшин, идя пьесе след в след, наполняет спектакль таким количеством пародийных элементов, что сюжет уже перестает быть сколько-нибудь правдоподобным. На сцене - зомбированные челноки с заученными рекламными лозунгами, хамоватая советская кассирша, не стоящие на ногах алкаши, коммунистка с надписью Zuganov на спине, пропойца-правдолюб с охотничьей винтовкой, ноющая старуха в ватнике и тетя Паша, добрая русская женщина. Весь этот якобы натуралистический антураж еще десять лет назад был расхожим материалом для зарисовок из жизни русской глубинки в руках «аншлаговских» сатириков.

В «Пластилине» - пьесе о подростке, гибнущем в замшелом, кошмарном мире и успевающем его по-своему проклясть, - Василий Сигарев показывал реальную жизнь, переполненную до тошноты насилием, ложью и тупостью. В «Черном молоке» он замахнулся на сюжет из жизни «детей подземелья», но испугался и рванул обратно к штампам низкой литературы, сохранив достоверность разве что в языке героев.

Старуха умоляет вернуть ей деньги за тостер, и вчерашний негодяй Левчик скоро отдает их в легком приливе сострадания. Алкаш, только что певший подлые песни, уже крепко стоит на ногах и рыдает в голос, видимо, над судьбой России. Девушка, сосущая то ментоловую сигарету, то сладкий «чупик», после серии абортов рожает ребенка и утверждает, что бог приходил к ней просить «не быть сукой». Иногда кажется, что эту пьесу написал не молодой человек, а злобный старик-моралист, которого достали и эта проклятая молодежь, и гнусные демократы, и американцы-сволочи. Мелкие капли жестокой правды тонут в обильных волнах сентиментальности. Задабривают и утешают слезами умиления здесь чаще, чем шокируют.

Потерялась во времени не только станция Моховое, но и режиссер Сергей Яшин. Он словно стремится доказать, что со времени создания «Маленькой Веры» жизнь не изменилась: молодые торгаши с одинаковым рвением запевают и старомоднейший хит «Земля в иллюминаторе», и ультрасовременную песенку Земфиры. В иные мгновения из театральных динамиков раздается ретро-музыка 70-х, что-то о «белом снеге».

Своих торговцев китайскими тостерами Сигарев почему-то поселил в Москве. Возможно, для того, чтобы поддержать еще один расхожий миф: о респектабельной, но говенной столице и пьяной, но блаженной глубинке.

МК , 10 сентября 2002 года

Марина Райкина

В Театре Гоголя всех достали

Шоп-тур в провинцию

Премьерой “Черного молока” Василия Сигарева начал сезон Театр имени Гоголя. Спектакль стал явным прорывом для театра - таким же, каким год назад для малоизвестного Центра драматургии и режиссуры Рощина и Казанцева стал “Пластилин” этого же автора. Режиссер Сергей Яшин. Художник – Елена Кочелаева.

Ну ты, блин, даешь!

А ты, блин, меня достал. До самых гланд.

Заткнись, олень с ветвистыми рогами!

Да ты сама мокрощелка...

Современная лексика налицо. Так же, как и его носители - отморозки от мелкого торгового бизнеса ( Иван Шибанов и Алла Каравацкая ). Сладкая парочка в дутых красных куртках, совершая свой шоп-тур, оказалась на богом забытом полустанке, где не работает телевизор, где одна кассирша (Наталья Маркина) торгует билетами на электричку до ближайшего населенного пункта и она же ведет геноцид русского народа посредством производства сомнительного качества водки. Парочка “накосила” кучу бабок на впаривании китайских тостеров непросвещенному населению, а это самое население не знает, что с этим чудом бытовой техники делать - то ли булки в нем печь, то ли гвозди заколачивать.

Пикантность ситуации заключается в том, что столичный отморозок женского пола - на восьмом месяце беременности. Красивая блондинка и ее тренированный подельник-муж как будто не говорят, а блюют словами:

Ну ты, блин, меня достал!

Сама ты меня достала, голова с анальным отверстием!

Дай сумку! Что стоишь, как калмыцкий еврей в монгольской степи?!

Своей мерзостью они достают зал с самого начала - молодые артисты техничны, достоверны, как будто сами прошли сумчатую школу рынка Лужников. На их фоне народ из глубинки выглядит малоубедительным в своем простоватом горе и количеством проигрывают качеству молодого поколения Театра Гоголя. Впрочем, в силу большей прописанности образов в пьесе хорошо играют Наталья Маркина и Майя Ивашкевич (Петровна), а также очень убедительно лежит на авансцене пьяный мужик в зимнем пальто (Владислав Цыганов), время от времени распевающий что-то из советской эстрады.

“Черное молоко” Сигарева, как и его “Пластилин”, вызывает шок, и некоторые зрители не выдерживают, уходят. Но именно дрампродукция Сигарева позволяет почувствовать разницу - что есть правда жизни, а что пробирочная чернуха, в больших количествах производимая в столице. Его правда достает своей простотой образов и одновременно их глубиной. Второй 50-минутный акт пролетает незаметно: преждевременные роды столичной торгашки явно вправляют ей мозги. Появляется пугающая богоборческая тема и совершенно неожиданно разрешается. Вместо слюнявого и одновременно пафосного обращения к образу Христа как единственной ценности чудовищной действительности возникает совершенно неожиданный монолог: героиня обращается к нему как к “милому папеньке”, а заканчивает истерикой безысходности: “трахать тебя я хотела”. Сцена шокирующая, но не кощунственная.

В финале коровье молоко, разлитое по сцене, как говорит герой, становится черным. Образ предоставляет зрительской фантазии выбирать разные версии черноты - от горя? от отчаяния? безысходности? Но в нем отражаются звезды и небо. А это значит...

Коммерсант , 10 сентября 2002 года

Приток свежего молока

Новая пьеса Василия Сигарева в Театре Гоголя

Театр имени Гоголя одним из первых выпустил премьеру в начале сезона. Ею стала постановка по пьесе молодого, но уже популярного драматурга Василия Сигарева "Черное молоко". На премьере побывала МАРИНА ШИМАДИНА.

"Ну и засра... Ну и нечистоплотная ты барышня, родина моя необъятная" - с этих слов начинается спектакль. И сразу вспоминаются грязные и вонючие переходы в районе метро "Курская", по которым приходится пробираться к театру приодевшимся по случаю премьеры зрителям, а заодно и русский классик, чье имя носит театр, с его "Куда несешься ты, птица-тройка". Через полчаса окончательно убеждаешься, что существенно ничего с тех пор не изменилось. Только вместо птицы-тройки - невидимые зрителю поезда, которые грохочут по извивам железнодорожных путей, застывшим на сцене в виде американских горок, которые в Америке как раз называют русскими. Рядом - обшарпанная стена вокзала, две железные лавки, на которые не сядешь без подстеленной газетки, и окошечко кассы, над которым мелом написано непонятно к чему относящееся слово "кончилась". Это затерянная в Сибири станция Моховое, которая, по расчетам драматурга, не то чтобы сердце нашей родины, а область где-то пониже крестца.

Вот в эту дыру и приезжает из Москвы пара торговцев-челноков, под видом рекламной акции сбывающих доверчивому населению дешевые китайские тостеры. Жители Мохового - почти гоголевские персонажи: и "мертвые души", и "свиные рыла" одновременно. И еще немножко шукшинские "чудики", которые с берданкой в руках ищут справедливости и с бутылкой в кармане плачут о душе. Изобразить все это можно разве что с помощью гротеска. Режиссер Сергей Яшин остановился на карикатуре. Конфликт начинается во втором действии, когда беременная челночница Шура неожиданно рожает и ей открывается смысл жизни: черное внезапно становится белым, "свиные рыла" внезапно оказываются душевными людьми, а прежняя сволочная жизнь кажется дурным сном.

Алла Каравацкая очень убедительно сыграла это преображение стервозной особы, покрытой килограммами косметики и через слово сыпящей жаргонными словечками, самое ругательное из которых - "Эрмитаж", в правильную хлопотливую мамашу. Но, честно говоря, до метаморфозы она выглядела интереснее. Вместе с Иваном Шибановым (муж Левчик) они разыгрывали своеобразный ритуал, с руганью и распеванием Земфиры, где фетишами счастья становятся пресловутые "ментоловая", которой будущая мамаша затягивается даже между схватками, и "чупик", то есть "Чупа-чупс". Преображенная героиня, которой во время родов явился сам Господь Бог, отказывается от них, как от символов прежней жизни, в которой "модно быть суками", и собирается потратить "накошенные бабки" на восстановление заброшенной лесопилки, что, естественно, вызывает протест у ее не узревшего Бога компаньона. Благие порывы преображенной не выдерживают напористости наглого мужа, и все возвращается на свои места. Парное молоко из разбившейся банки вытекает на пол и, смешиваясь с грязью, быстро чернеет. Такая вот метафора.

Для Театра Гоголя появление в репертуаре современной пьесы актуального и даже модного молодого драматурга, конечно, достижение. Но спектаклю не повезло в том смысле, что его непременно будут сравнивать с "Пластилином" Кирилла Серебренникова по пьесе того же автора, который и сделал молодого драматурга из Сибири в одночасье известным всей театральной Москве. И сравнение будет явно в пользу последнего. Мало того что "Пластилин" гораздо более сильная, прямо-таки кровоточащая пьеса, рядом с которой "Черное молоко" - просто умильные зарисовки (хотя в этом году Сигарев получил за нее очередную "Эврику"). Так еще постановка Серебренникова отличалась современной режиссурой, а "Черное молоко" сделано добротно, но старомодно, "бытописательно", как если бы это был спектакль по тому же Шукшину. Но, видимо, новая драматургия обещает быть в этом сезоне чрезвычайно модным явлением, раз без нее теперь не обходятся не только Центр драматургии и режиссуры, подвал "Театр.doc" и всеми силами стремящийся к прогрессу МХАТ, но даже театр, призванный обслуживать железнодорожников.

Известия , 11 сентября 2002 года

Алексей Филиппов

Машина времени

Новая премьера Театра имени Гоголя

"Черное молоко" - новый спектакль Театра имени Н.В. Гоголя. Постановка главного режиссера и художественного руководителя Сергея Яшина, основные ставки сделаны на молодых артистов - Аллу Каравацкую и Ивана Шибанова.

Театр Гоголя никогда не входил в число лучших московских сцен, но - несмотря на достаточно большое число срывов - общее качество его спектаклей остается ровным. Особенно на фоне нынешних халтуры и эстетического беспредела.

"Черное молоко" спектакль показательный, в нем отражаются многие особенности театра с улицы Казакова. Сергей Яшин взял пьесу Василия Сигарева - речь в ней идет о Родине. С одной стороны, место действия (маленькая станция, где почти не останавливаются поезда) расположено возле общероссийского анального отверстия, прямо посередке нашей великой и необъятной страны. С другой же - его обитатели сохранили живую душу, и это выгодно отличает их от жителей больших городов.

С одной стороны, на станции Моховое живут вечно пьяные, опустившиеся монстры. С другой - здесь таятся источники духовного обновления, к которым припадают заброшенные на полустанок коммерческим интересом москвичи. Словом, перед нами вариации на тему деревенской литературы, орнаментированные современными молодежными мотивами и сленгом.

В результате получилась пьеса тяни-толкай: задушевные авторские обращения к зрителям мирно уживаются с карикатурой на периферийные быт и нравы и острыми молодежными сценами. Судя по деньгам, которые молодые москвичи заламывают за свои тостеры ("в городе такие же продаются за пятьдесят рублей"), дело происходит сразу после последней, демократической деноминации рубля. Театр никак это не обыграл, и применительно к сегодняшнему дню ценовая политика молодых героев выглядит несообразно.

Спектакль верен духу пьесы: он вполне добротен, немного архаичен, местами занимателен, местами - зануден. Последнее особенно ощутимо во втором акте, когда автор возрождает к новой жизни героиню-москвичку, родившую на станции Моховое ребеночка. Сергей Яшин основательный режиссер: он принял всерьез эту особенность пьесы, и отличная молодая актриса Алла Каравацкая во втором действии играет обратившуюся в истинную веру. Сделать это вполне убедительно ей трудно - уж больно ходулен текст. Украшающая "Черное молоко" актерская работа получилась смазанной.

И это очень печально - героиня Каравацкой, Шура (она же - "Мелкий"), шагнула в спектакль с сегодняшней улицы: угловатая, нагловатая, раскрепощенная, искушенная во всем и, кажется, так и не отведавшая яблок с древа познания добра и зла... Каравацкая играет современную мадонну, девушку без твердых жизненных правил и без винта. Штампов у актрисы нет, она абсолютно естественна, так же естественна ее героиня. Во всяком случае, до тех пор, пока "Мелкий" не начинает рассуждать о возрождении деревни и духовности.

Судя по всему, Сергей Яшин искренне верит словам героини: это несовременно, но вполне достойно. Таков и его последний спектакль - несмотря на сегодняшний сленг, он пришел в 2002 год из другого времени.

Времени, когда на сценическое действие вовсю накладывали музыку, были в чести декорации с размытыми урбанистическо-деревенско-производственными мотивами, а режиссеры не стыдились открытого пафоса и нравоучений. Сейчас такие вещи не в моде, но это не значит, что их не должно быть. Московский театральный зритель живет в разное время: для кого-то на дворе 2002 год, кто-то не выбрался из начала 90-х, а кто-то обитает среди представлений 80-х и чувствует себя в них очень комфортно.

Ведомости , 11 сентября 2002 года

Олег Зинцов

Москва-Курская

"Черное молоко" Василия Сигарева в Театре им. Гоголя

Режиссер Сергей Яшин поставил в подведомственном ему Театре им. Гоголя пьесу Василия Сигарева "Черное молоко". Впору умиляться - новой драмой занялся уже и театральный арьергард.

Надо бы вспомнить, что такое Театр им. Гоголя. "Великолепный актерский ансамбль во главе с блистательной Светланой Брагарник, неповторимой Ольгой Науменко, талантливым Олегом Гущиным - это Театр Гоголя сегодня. Уникальный репертуар, которого вы не найдете ни на одной московской сцене. .. Трудно представить себе современный театр, говорящий о жизни, о человеческой душе. .. " и т. д. - это все из программки к спектаклю, и такое простодушное самовосхваление вы действительно вряд ли где найдете.

Не сказать, что театр в окрестностях Курского вокзала - совсем уж забытое публикой и критикой место, но, поставь здесь Сергей Яшин в очередной раз Теннеси Уильямса, дело не стоило бы разговора, как не стоила его, чтоб не ходить далеко за примерами, "Ночь игуаны", учиненная недавно Яшиным в Театре им. Вахтангова и сполна характеризуемая одним словом: позор.

"Черное молоко", однако же, премьера любопытная: не тем, что новую драму можно сыграть ровно так же, как старую (кто бы сомневался?), но тем, что Сигарев и Яшин нашли общий пафос и общий язык.

Василий Сигарев, 24-летний житель Нижнего Тагила и ученик Николая Коляды, года два назад получил премию "Антибукер" за пьесу "Пластилин" - депрессивный физиологический очерк про ужас и беспросветность провинциальной жизни. Прошлой весной его удачно поставил в Центре драматургии и режиссуры Кирилл Серебренников. "Пластилин" был липким, тяжелым текстом, царапающим, как неловко вскрытая консервная банка. "Черное молоко" написано почти тем же языком, органичным, шершавым и временами страшным, но в другой тональности: кошмар кошмаром, а люди - добрые.

Сюжет: семейная пара московских коробейников, высадившись в какой-то сибирской дыре и впарив местному населению китайские тостеры, ждет на станции обратный поезд. Облапошенные жители робко требуют деньги назад, но получают от ворот поворот. Дальше следует пьяная пальба из ружья, от которой у беременной коммерсантки начинаются схватки, - и вот уже обманутая тетя Паша, позабыв обиду, помогает ей, чем может, принимает роды и называет родной, а драматург заводит шарманку про циничную столицу и немытую, но душевно щедрую Россию. Во втором действии героиня кричит, что не поедет обратно в Москву, что видела Бога, "устала быть сукой" и т. п. Потом истерика кончается, и герои отбывают в бездуховную столицу, оставив на станции разбитую банку с молоком, которое смешивается с грязью и становится черным.

Разделять сигаревский пафос или не замечать банальности ситуаций и обобщений было бы странно, но при всем том "Черное молоко" - отменно и профессионально сделанная пьеса, очень цельная, с внятной интригой, живым языком (у Сигарева, по-моему, совершенно феноменальный слух) , узнаваемыми типажами и одним честно прописанным характером, счастливо обернувшимся в спектакле актерской удачей (Алла Каравацкая в главной роли).

Беда или ирония лишь в том, что этот текст словно бы специально предназначен именно для такой премьеры. В Театре Гоголя, столичном по прописке и провинциальном по существу, сюжет мигом сделался карикатурным. Перечислять режиссерские штампы Яшина довольно скучно, поскольку кроме них в спектакле ничего нет, но для примера - смешанный хор старушек и пьяниц, в ответ на московское жлобство тихо запевающий "Вихри враждебные веют над нами", разом дает представление и о постановочных приемах театра, и об общей маргинальности происходящего. За Сигарева отчасти обидно, но в том, что "Черное молоко" поставлено так, а не иначе, своя логика, несомненно, есть: с этой пьесой, кажется, куда ни пойди, а все, как герой "Москвы - Петушков", попадешь к Курскому вокзалу.

Григорий Заславский

Без глянца

«Черное молоко» Василия Сигарева на сцене Театра имени Гоголя

Если бы «Черное молоко» оказалось дебютом на столичной сцене драматурга Василия Сигарева, можно предположить, его судьба не сложилась бы так счастливо. Но мы уже видели «Пластилин», поставленный в Центре драматургии и режиссуры Кириллом Серебренниковым. В «Пластилине» Серебренников сумел найти то, что отличает пьесы Сигарева от тех, которые давно уж окрестили «чернухой».

В пьесе «Черное молоко», которую поставил в Театре имени Гоголя Сергей Яшин, таких отличий почти не найти, так что чуть ли не главным достоинством становится авторский слух на уличное слово, тот самый слух, который всегда ставили в заслугу учителю Сигарева Николаю Коляде. Современный сленг драматург «пересаживает» в пьесу так, что эта речь не кажется чужеродной, становится своей в устах разных героев. Слышны не удачно подслушанные слова и выраженьица, а сама речь, в своей повседневной убогости.

Даже если «Черное молоко» написано после «Пластилина», в этой пьесе следы ученичества явственнее. «Пластилин», в котором та же грубая речь звучит на каждом шагу, а ситуации жестче и смертельнее, не кажется беспросветно мрачной пьесой, поскольку ее мрак, если угодно, высветляет традиция житийной драмы, и смерть молодого героя не выглядит точкой в его земной жизни.

В «Черном молоке» разговоры о Боге, будто бы явившегося юной героине, доверия не вызывают. Да и банально это – переламывать сознание героини таким вот манером. Как говорили в России, – Бог-то Бог, да сам не будь плох, что вполне можно отнести и к искусству драматургии, требующему на все куда более серьезных обоснований.

Итак, на далекой станции «Моховое» (к слову, реально существующей), которую сам автор определяет задницей необъятной Родины и даже ее эпицентром, высаживаются молодые люди, Левчик (Иван Шибанов) и «Мелкий», она же Шура (Алла Каравацкая). Они приехали сюда, не убоявшись ни погоды, ни расстояний, ни беременности Шуры, чтобы впарить народу китайские тостеры, конечно, лишние в здешнем бедном быту. Однако бизнес складывается удачно и, вероятно, если бы поезда со станции ходили с советской регулярностью, пьесы бы не получилось, и не случилось бы перелома в сознании героини. Но поезда здесь почти не ходят и потому молодым предстоит встреча с местным народом, который скоро приходит в себя и спешит отказаться от дорогой и ненужной покупки. Дальше Шура рожает, дальше – влюбляется в этот глухой и чистый угол, следует развенчание грязной и бездуховной столичной жизни. И штамп наплывает на штамп...

В потоках брани, в том числе и матерной, все-таки удается разобрать, что молодые не так ненавидят друг друга, как время от времени пытаются доказать себе. Просто любовь у них сегодняшняя, она груба, как жизнь.

Понятно, что могло увлечь постановщика в такой пьесе. И что хотел сказать режиссер – понятно. И комплекс перед провинцией знаком многим, кто сам не сразу перебрался в Москву или даже прожил в столице всю жизнь. Другое дело, что слишком прямые ходы и плохо прилаженные «стыки» провоцируют на такие же банальные режиссерские построения. Удачей Яшина, конечно, стал выбор актеров на главные роли: Сергей Шибанов и даже в еще большей степени Алла Каравацкая настолько лишены «привычных представлений», что их игру принимаешь за чистую монету. Их крик вызывает сочувствие, а переживание – снова сочувствие и сопереживание. Недавняя ученица Леонида Хейфеца, Алла Каравацкая в роли Шуры – настоящее открытие начавшегося сезона. Вульгарная и искренняя, пошлая и простодушная, циничная и влюбленная, не теряющая надежду на иную жизнь, сегодняшняя, будто только что сошедшая с поезда на платформу Курского вокзала... И, не забывая обо всех недостатках пьесы и спектакля, отмечаешь, что Яшин не в первый раз открывает Москве новое имя.

Он ставит «Черное молоко», быть может, слишком прямолинейно, слишком доверяясь тексту и авторскому слову. Снег, вроде бы и нужный по сюжету, слишком театрален и как прием – уж больно избит. Зато декорация Елены Качелаевой в этот раз удалась: просто рельсы, просто стена, лапидарная конструкция, наконец, безо всяких тряпочек.

Нельзя сказать, что даже в предлагаемых обстоятельствах пьесы постановщик сумел разобраться во всем. Кашеобразно пока смотрится массовка, где трудно вычленить чей-либо голос, хотя, кажется, именно из массовки, из «народа с тостерами» выходит потом тетя Паша (Анна Гуляренко), полномочный представитель Всевышнего в Моховом... Но искренность, которая на театре относится к ценностям прошедшего времени, все равно подкупает. Увлечь историей, совершенно лишенной глянца, – дело почти безнадежное, а Яшину, вот, удалось.

Век , 27 сентября 2002 года

Вера Максимова

Почему молоко черное?

Режиссер Яшин считает, что толпа - не быдло, а страдающие люди

Тот самый Василий Сигарев, автор мрачного, высоко оцененного в столице, теперь уже знаменитого «Пластилина», молодой провинциальный драматург из Нижнего Тагила, ныне переехавший поближе к своему учителю и кумиру Николаю Коляде в Екатеринбург, написал новую пьесу, отдал ее в Театр имени Н. В. Гоголя, а динамичный и энергичный Сергей Яшин, не тратя лишнего времени, «опус» с интригующим и пугающим названием поставил.

Премьера явилась одной из первых в новом сезоне, успешной и весьма заметной даже на фоне громких театральных скандалов сентября. (Как мы предполагали и писали, на безграмотный и беспардонный спектакль о Пушкине Безрукова-отца для Безрукова-сына у ермоловцев пресса обрушилась, подобно тысячетонному леднику. Едва показанный, был снят с репертуара МХАТа «Гамлет» в остром соусе». И разгорается, набирает шум и ярость актуальная дискуссия о театрах - «проходных дворах», которых все больше в Москве, среди них наличествуют не только слабые, сирые и малые, но и очень знаменитые, почти «неприкасаемые» для критики коллективы, где по таинственным причинам ныне может ставить спектакли едва ли не всякий, кто пожелает.)

Работа Сергея Яшина, талантливая и значительная, соотносится со многими проблемами современной сцены.

Бесспорно, что новых пьес ныне в переизбытке и что они активно проходят на российские подмостки. Два толстых журнала едва успевают печатать «продукцию». Родились два специально посвященных новой драматургии и режиссуре фестиваля и, едва возникнув, начали воевать друг с другом за место под солнцем. Агрессивный, под зашифрованным названием «НЕТ» (что означает «Новый европейский театр»), с «базой» в полубездействующем Центре им. Мейерхольда, пользуясь перьями критиков-идеологов - нападает. Более спокойный и основательный, объединившийся вокруг Центра драматургии и режиссуры Алексея Казанцева, работает, один за другим выпускает спектакли. (В нынешнем году Казанцев и Рощин, мэтры - руководители центра - удостоены престижной Премии имени К. С. Станиславского.)

Новые пьесы с их географией «углов», образом «засра…ой» России, которая «во тьме», с их языком - стебом, сленгом, а то и матом - понятнее и ближе молодой режиссуре. Сверстники сверстников главным образом и ставят. Иногда воплощением занимаются сами авторы, претендующие на режиссерский дар. Неудивительно, что спектакли оказываются как бы «равными» пьесам, сохраняя и повторяя их недостатки, слабости, накопившиеся штампы, «общие места». Есть еще тип спектаклей, где молодые постановщики творчеству молодых авторов как бы умиляются, ставят спектакли «с корточек и колен».

Режиссеры-мастера к новым пьесам обращаются редко. Не увлечены или не знают, как их ставить.

Сергей Яшин - мастер темпераментный, яростный, неутомимый, мальчишески подвижный, крикун на репетициях, как это ни странно, уже принадлежит старшему поколению. Его выбор - редкость и риск. Отношение к очевидно способному Сигареву - увлеченное, уважительное и - трезвое. Яшин дал автору «Пластилина» не малую, а большую сцену. Пьесой не только увлекся, но и правильно оценил ее. (Конечно, недурно, если бы в процесс внутренней работы свою долю редактуры внесла и литературная часть. Ухо глохнет, слыша бесконечные «блин» и еще похлеще! Какой там подтекст! Самый текст и смысл от понимания ускользают. И много длиннот, вялостей. И рассказ о явлении Бога роженице не мешало бы изъять. В какой новой пьесе нет такого Бога! Однако, как известно, время великих завлитов - бесценных внутренних редакторов, даже соавторов драматурга, вспомним Дину Шварц в БДТ, Елизавету Котову в «Современнике», Эллу Левину на «Таганке», - миновало. Завлит сегодня - вне зависимости от возраста и опыта - «мальчик или девочка за все про все».) Новая драма проходит в жизнь, минуя традиционную для нашего театра и в советские и в досоветские времена внутреннюю редакторскую работу, художественную, а не идеологическую правку. Не потому ли, увеличиваясь в количестве, качественно она не растет и все более обнаруживает единоподобие, культивирует и повторяет самое себя?

Яшин-мастер выступил своего рода соавтором драматурга. Не тронув текст литературной правкой (что, повторяю, жаль!), переставил акценты, смикшировал удручающее сходство с письмом Коляды и выделил в пьесе Сигарева то, что есть в ней собственного, самоценного, своего. Проредил до прозрачности густо написанный быт (хотя и не такой страшный, как в «Пластилине»); усилил и сгустил фантастизм пьесы; условно решил пространство со вздыбленными в черноте, закрученными в спираль железнодорожными путями - художник Елена Кочелаева; наполнил действие космическими гулами (от проносящихся мимо поездов); придал спектаклю черты современной притчи. В историю о том, как двое юных и предприимчивых торгашей - он и она, которых случай занес в дальнюю российскую даль, дурят голову тамошним аборигенам, продавая ненужные им тостеры, а попав в критическую ситуацию (девчонка преждевременно рожает), спасенные одной из местных жительниц, испытывают вдруг просветление, возвращение к добру, - внес ноты щемящей человечности и слабой надежды на наше общее возрождение. (Хотя, как и полагается в новой драме, финал беспросветен, мгновение доброты минует, герои уезжают; не в силах изменить ничего ни в себе, ни в открывшейся им ужасной жизни, оставляют разбитую бутылку с молоком для новорожденного, которое, смешавшись с грязью, становится черным.)

В спектакле Яшина замечательно играют актеры - на пределе самоотдачи, яростно и беззаветно тратя себя. Исполнители главных ролей - Иван Шибанов - Левчик, Наталья Маркина - Кассирша, Алексей Сафонов - Мишаня, но в особенности Алла Каравацкая (нынешняя Нина Заречная в Театре им. Гоголя) - прекрасное открытие последних московских сезонов, трагическая актриса в полном смысле слова, вызывающая потрясение в зале мольбой остаться, помочь людям, начать что-то делать в России. В финале - она устрашает возвращением в привычную жизнь, но не по своей воле. Ясно, что героиня будет не прежней, а худшей, более опасной и жестокой.

Однако сердцевину спектакля, его оправдание и смысл чувствуешь не только через главных персонажей, а в том, как решает Яшин образ толпы. Не бытово, не по отдельным фигурам, хотя они и видны, и сыграны, и запоминаются. Слагая всех в некое доведенное до отчаяния и не ожесточившееся, страдающее, стенающее и чем-то трогательное множество, Яшин заставляет нас вспомнить не Коляду и других, у которых толпа всегда быдло, а светлое имя Андрея Платонова, страдавшего за людей.

Спектакль Яшина уже вызвал самые лестные оценки. В добавление - еще одна. После него я почувствовала перспективу «новой драмы», впервые поверила, что, может быть, у нее и будет театральная судьба, жизнь во времени, для людей, а не краткая вспышка в нынешний смутный и тяжкий для России миг.

Культура , 3 октября 2002 года

Ирина Алпатова

Русские горки

"Черное молоко" Василия Сигарева в Театре имени Гоголя

Начать приходится с себя. Пожалуй, единственной из всех столичных критиков мне не слишком понравился спектакль "Пластилин" по другой пьесе Василия Сигарева в постановке Кирилла Серебренникова, вознесенный этими самыми критиками до небес. Что вовсе не значит, что спектакль был так уж плох. Просто не сложилось, не попало. Бывает. Беда в том, что негативное отношение распространилось и на самого Сигарева. Потому и на премьеру следующей пьесы молодого нижнетагильского драматурга пришлось идти как бы по профессиональной обязанности, с заведомым чувством отторжения. А получилось по-другому: тщательно гонимое ощущение неприятия происходящего (ну надо же быть объективной в конце концов) к финалу спектакля убежало само, растворилось без следа. Даже, каюсь, единым жестом со всем зрительным залом захотелось достать платок. А это для человека, не слишком сентиментального по жизни, оказалось моментом показательным. Вот ведь: сколь ни хвали "современную пьесу" саму по себе, а никуда ей от театрального плаща не деться. Каков плащ - таково и впечатление.

Столь личная преамбула, возможно, была бы и не важна, если бы и сама пьеса, и отношение к ней режиссера Сергея Яшина, да и отчасти самих актеров, не оказались пронизаны самой серьезнейшей исповедальностью. Накал отчаянного душевного обнажения Василия Сигарева казался таким огромным, что как-то подсознательно намекнул на ощущение провокационное. Неужто он и впрямь так чист и наивен душой, этот молодой автор? И как только ему это удалось в наше циничное времечко? А вдруг эта история виртуознейшим образом им сконструирована? Отстраненно и со знанием дела - то есть именно тех ощущений и переживаний, чувств и поступков, о которых, тщательно таясь, тоскуют многие? Вопрос тоже весьма циничный, но ведь и критик не с другой планеты. Вправе удивиться и вправе надеяться на ответ отрицательный.

Своих персонажей Сигарев, по собственному признанию, выуживает не с баснословного "дна", а из эпицентра того места, что пониже спины. Именно там, по версии драматурга, и пребывает нынешняя Россия со всеми своими обитателями. И диалоги подслушаны там же. Но, к счастью, с пресловутым "вербатимом" драматург не на дружеской ноге. Все "выуженное" он не просто механически фиксирует на бумаге, но облекает в форму все-таки художественного произведения. Пусть эта художественность и с червоточинкой. Что-то домысливает, что-то обобщает, о чем-то фантазирует. В общем, творит. Так, как умеет. А потому его парочка отвязанных челноков-коммивояжеров с товаром - нефункционирующими тостерами - способна не только лихо материться, сплевывая через губу, но и "Бога узреть". Впрочем, от него же и отказаться, втоптав сорванный с шеи крестик в грязь. Оттого и реальные обитатели тем же Богом забытой станции Моховое, где над железнодорожной кассой выведено символическое слово "кончилась", кажутся порой существами почти фантастическими. Во всяком случае, с точки зрения цивилизованных столичных жителей.

Вот и Сергей Яшин со сценографом и художником по костюмам Еленой Качелаевой, доверившись автору безоговорочно, создают из этого "эпицентра" (помните, чего?) антураж почти космический. Но только этот "космодром" давным-давно заброшен, потому и обернулся почти миражом. Рельсовые укладки то резко обрываются в пустоту, то почему-то взмывают вверх и, изогнувшись, готовы рухнуть на головы аборигенов в любой момент. Похоже на высокотехничный аттракцион "Американские горки", но в русском исполнении, к тому же, как водится, недоделанный.

В театре Сергея Яшина (имеется в виду не только гоголевская сцена) мы в последнее время наблюдаем "другую жизнь". Порой экзотическую, порой хронологически и географически отдаленную, не нашу. Это занимает, но больше с эстетической точки зрения. Пряная музыка, танцы, романсы... В "Черном молоке" Яшин не убоялся и сам попасть в этот "эпицентр". И не прогадал. Быть может, в чем-то отошел от собственных привычных приемов и сделал это с явным удовольствием. И нам, зрителям, стало не просто отстраненно-любопытно, но горячо. Мы не наблюдали за персонажами, мы им верили. Даже самым нелепым их "завихрениям". Шагая в ногу с Сигаревым, Яшин обрушил нас в ужасающий "быт" (грязные скамейки, заплеванный пол, мятые газеты), но не дал утонуть в нем. И напялив на персонажей китайские пуховики, пыльные телогрейки и облезлые шапки, не превратил их в быдло. Припечатал, что "так жить нельзя", но отворил форточку в "можно". Вывел на сцену нелепую массовку, некстати запевающую "Вихри враждебные...", и выдернул из нее лиц "человеческой национальности". Таких, как тетя Паша Лавренева (Анна Гуляренко) - многодетная мамаша, почти Богородица в почти аду. Или безымянная кассирша (Наталья Маркина), торгующая паленым самогоном и готовая повеситься из-за случайно отравившегося прохожего. И ведь, заметьте, все это без явного наигрыша - просто, по-людски, как в нормальном русском театре.

О парочке челноков, Левчике (Иван Шибанов) и Шуре (Алла Каравацкая), разговор особый. Шибанову проще. Его Левчик равен самому себе - в меру циничен, в меру порядочен, умеет под матерком замаскировать симпатию к беременной супруге, но и дать жестокий отпор всем ее психологическим метаморфозам на фоне новоявленного материнства. А вот Алла Каравацкая - явное открытие не только в этом спектакле, но и в общей, зачастую безликой массе молодого столичного актерства. И лишь благодаря ее абсолютно органичной естественности, ее не надрывной, но такой щемящей искренности, все сложные и, на первый взгляд, нелепые душевные перипетии казались оправданными и неизбежными. А ведь можно было бы и посмеяться: шутка ли - бросить худо-бедно налаженный "бизнес", переселиться в эту Тмутаракань, восстановить какую-то заброшенную лесопилку и тем жить.

Кстати, жизнь в этот наивно-романтический сюжет свои коррективы все же внесла, избавив от излишне розовых тонов. Распластавшаяся на рельсах Шура - Каравацкая, не желающая входить в вагон, несущийся к цивилизации, все-таки нехотя и тяжело встанет, подберет сумки и, как на привязи, потянется за рациональным супругом. "Русские горки" рухнули вниз с криками и визгами. Шура вернется туда, где "надо быть сукой". Но почему-то кажется, что "сукой" она уже не будет. Как и ее дочь...

Василий Сигарев

Чёрное молоко

Пьеса в двух действиях.

Действующие лица

«Мелкий », она же Шура , 25 лет

Левчик - 28 лет

Кассирша - 45 лет

Мишаня - 35 лет

Тетя Паша Лавренева - 50 лет

Петровна - 70 лет

Пьяный мужик

Народ с тостерами

С чего начать-то? Не знаю даже. С названия города может? Так это вроде и не город вовсе. И даже не городского типа поселок. И не деревня. И вообще не населенный пункт это ни какой. Станция это. Просто станция. Станция где-то посередине Необъятной Родины Моей. Только посередине не значит, что в сердце. Ведь Необъятная Родина Моя странное существо и сердце у нее, как известно, в голове. Ну да бог с ней. С головой, в смысле. Нам бы, где мы находимся определиться. По моим расчетам это область поясницы, крестца или даже. …Нет, даже не или, а так оно и есть. Именно там мы и находимся. Прямо в самом центре этого. В эпицентре. Уж больно здесь все какое-то не такое… Даже очень не такое. Такое не такое, что кричать хочется, вопить, орать, что бы только услышала: «Ну и засра. …Ну и нечистоплотная ты барышня, Родина Моя Необъятная!» А услышит ли? Поймёт?

Задумается?

Не знаю…

А станция эта называется «Моховое». Как правильно на табличке не указано. Да и за чем? Тут и поезда-то даже не останавливаются. Грузопассажирские только. А «скорые», «фирменные» и всякие там другие проносятся, не сбавляя скорости. Или даже добавив, что бы ненароком не увидеть чего-нибудь такого. Не такого, в смысле. Электрички тут и то не все останавливаются. Только на 6. 37 и 22. 41 в восточном направлении и 9. 13-в западном. И все.

И все…

Действие первое

Станция - деревянный дом с шиферной крышей возле ж/д полотна. Ноябрь. Холодно. Снег уже на перроне имеется. А в снегу тропи ночка прямо к дверям станции. Там не так холодно. Тепло даже можно сказать.

Ну что зайдем? Погреемся?

Заходим. Ничего вроде. Не позорно. Стены выкрашены недавно совсем. Года три, может, не больше. Тёмно-зелёной краской, правда, но, как говорится, на вкус и цвет. …Ну да Бог с ними, со стенами. Что здесь у нас есть? Посидеть есть где? Есть. Две секции вокзальных кресел прямо посередине. В одном из кресел, в том, что поближе к железной печке, напоминающей колонну, вмурованную в стену, спит мужик. Голова у него запрокинута назад, рот широко разинут. Маленький такой мужичонка, хиленький, но хорошо выпивший зато. Спит. И пускай спит. Оставим его пока. Оглядимся для начала. Так. Возле печки поленница, кучка мусора, бумаги какие-то. Далее слово на стене выцарапано. Слава богу, приличное. Потом планшет фанерный с натрафареченым расписанием. Прибытие, убытие, время стоянки. В графе, где время стоянки, везде циферки один. Логично. Кто не успел, тот опоздал. Ну да ладно. Что там дальше? О! Автоматическая камера хранения. Целых шесть ячеек. Не функционируют и загажены жутко. Жаль. А то бы. …Далее дверь железная. Свежая. Неокрашенная. В метре от двери окно зарешеченное. Это касса. К стеклу бумажка приклеена. А на бумажке надпись: «КОНЧИЛАСЬ». Что кончилось, зачем, и когда не оговорено. Впрочем, это не наше дело. За окном женщина сидит. Кассирша. Возраста она того самого, когда баба ягодка опять. На ней подклад от китайского кожаного плаща и валенки. Лицо измазано французской косметической маской для лица польского приготовления. В руках вязание, в глазах - скука.

Только мужик изредка издает нечленораздельные звуки, да щелкают спицы в руках кассирши. А больше ничего и нет. Точно все это нарисованное, не живое.

Кто это еще?

Посмотрим…

Открывается дверь. Появляются мужчина и женщина. Оба молодые, холеные, разодетые. В руках у них охапки клетчатых «челноковских» сумок. Штуки по три в каждой руке. При всем при этом женщина ещё и беременная.

ЖЕНЩИНА («а» - кает, «г» - кает, «и» - кает ). Ну, вообще Эрмитаж. Я чуть не родила вся. На фига в этой дырдре вообще только вылезли.

МУЖЧИНА («а» - кает, «г» - кает, «и» - кает) . Нормально чё. Путёво накосили.

ЖЕНЩИНА (ставит сумки на пол) . Как они тут только живут вообще? Засрались все. Фу! Ты видел, ногти, у них какие?

МУЖЧИНА (ставит сумки на пол) . Чё?

ЖЕНЩИНА. Ногти вообще у них. …В Эрмитаже такого не увидишь. Как у негров этих ногти. Видел ногти?

МУЖЧИНА. Ну, блин. Не видел…

ЖЕНЩИНА (смотрит на сиденья) . Тут садиться, думаешь, можно?

МУЖЧИНА. А чё?

ЖЕНЩИНА. Зараза, может. Палочки. Гангрена. Туберкулез. (Похлопала себя по животу) . Мне сказали, не рекомендуется. Прививки нельзя и антибиотики.

МУЖЧИНА. Газет настели и сиди сколько влезет.

ЖЕНЩИНА. О! Точно. В какой?

МУЖЧИНА. В крайней.

Женщина залезла в сумку, достала кипу газет, застелила ими сиденье рядом с мужиком. Села. Принюхивается.

ЖЕНЩИНА. Такое ощущение, что как подмышками как бы пахнет. Дед там, помнишь, один был?

МУЖЧИНА (изучает расписание, безразлично) . Ну. …Какой?

ЖЕНЩИНА. С бородой, вроде. Не помню, короче.

МУЖЧИНА. Ну. И чё?

ЖЕНЩИНА. От него так перло, ты не представляешь как.

МУЖЧИНА. Как?

ЖЕНЩИНА. Я чё, блин, принюхивалась. Дышала, блин, через раз. Блин через раз. Умру, думала. Газовая камера. На какое «х» только вообще в дырдре этой вылезли, спрашивается…Ты все…

МУЖЧИНА. Нормально накосили, чё ты.

ЖЕНЩИНА. Сколько, нормально?

МУЖЧИНА. Нормально.

ЖЕНЩИНА. Чё секрет, что ли, блин?

МУЖЧИНА. Пять сумок, допустим, сбагрили, устраивает?

ЖЕНЩИНА. Ни фига! Мощно.

МУЖЧИНА. Ну, дак…

МОЛЧАНИЕ

ЖЕНЩИНА. Фу, блин! На самом ведь деле, подмышками откуда-то тянет. Геморроем каким-то. Фу, на фиг! (Достала флакончик духов, не глядя, разбрызгивает вокруг себя. Попадает рукой в раскрытый рот мужика. Смотрит. (Глаза лезут из орбит) . Визжит. Вскакивает. Убегает на улицу.)

МУЖЧИНА. Мелкий, ты чё? (Смотрит на мужика) . Ни фа. … А ты чё здесь? (Подходит.) Эй…Дед…Живой хоть? (Ткнул мужика ногой.) Чё людей-то пугаешь? Эй…Тостер нужен?. Бесплатно. Эй. …Крякнул, что ли? Эй…Тостер будешь брать или нет?

УДК 821.161.1+82-2 ББК Ш301.46

Кислова Лариса Сергеевна

кафедра русской литературы Тюменский государственный университет г. Тюмень Медведев Александр Александрович

кандидат филологических наук, доцент

кафедра русской литературы Тюменский государственный университет г. Тюмень Kislova Larisa Sergeevna Candidate of Philological Sciences, Assistant Professor Department of Russian Literature Tyumen State University Tyumen

Medvedev Aleksander Aleksandrovich

Candidate of Philological Sciences, Assistant Professor Department of Russian Literature Tyumen State University Tyumen [email protected] «Чулимский синдром» в драме Василия Сигарева «Черное молоко» «Chulimsk syndrome» in the drama Vassily Sigareva «Black Milk» Огатья посвящена сопоставительному анализу провинциального пространства в драме Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» и пьесе представителя драматургии уральской школы Василия Сигарева «Черное молоко». Урало-сибирская топика в текстах А. Вампилова и В. Сигарева рассматривается на перцептуальном и концептуальном пространственных уровнях.

The article contains a comparative analysis of the provincial space in Alexander Vampilov"s drama «Last summer in Chulimsk» and the Ural school dramatist Vassily Sigarev"s play «Black Milk». The Ural and Siberian space, which is represented in Sigarev"s and Vampilov"s texts, are analyzed on perceptual and conceptual spatial scales.

Ключевые слова: драма, провинциальное пространство, топика, мотив, жизненные стратегии.

Key words: drama, provincial space, topic, motif, life strategies.

В драме Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» (1971) образ провинции обретает особые смыслы, и таежный райцентр Чулимск становится локусом-символом. Пространство реальное перетекает в пространство перцептуальное, «субъективное, семиотизированное, то есть превращенное в знаковую систему, подталкивающее к построению новых авторских миров» . В поствампиловской драматургии, в частности, «новой драме» рубежа XX-XXI веков провинциальная топика превращается в литературный бренд. Провинциальное место в драматургии уральской школы, как правило, утрачивает конкретное именование и перестает быть лишь местом действия. Художественное пространство в текстах уральских драматургов Н. Коляды, В. Сигарева, О. Богаева, Г. Ахметзяновой, А. Чичкановой символизируется и превращается в пространство, где «локализуются эмоции, настроения, фантазии, сновидения, несущие определенную символическую нагрузку» . Однако образ провинции не всегда обладает позитивными коннотациями, а напротив, зачастую приобретает устойчивые характерные черты «гиблого места». Жизненные стратегии персонажей драматургии уральской школы являются результатом пери-ферийности их сознания. Все глубже погружаясь в монотонную безвыходность провинциальной рутины, герои пьес уральских авторов осознанно разрушают свое возможное будущее, повторяя единственный известный им беспросветный жизненный сценарий.

В драме Василия Сигарева «Черное молоко» (2001) пространство провинции явлено как действительное и ирреальное одновременно. Синтез реального и идеального топосов определяет всю художественную систему пьесы В. Сига-рева.

Небольшая станция, на которой случайно оказываются герои пьесы, описана в тексте подробно, с множеством мелких деталей: «А станция эта называется "Моховое". Как правильно - на табличке не указано. Да и зачем? Тут и поезда-то даже не останавливаются. Грузопассажирские только. А "скорые",

"фирменные" и всякие там другие проносятся, не сбавляя скорости. Или даже добавив, чтобы ненароком не увидеть чего-нибудь такого. Не такого, в смысле» . Абсолютная оторванность от мира, автономность, затерянность - черты, присущие локусу, где происходит духовное перерождение героини драмы Сигарева. Станция Моховое видится героям пьесы Левчику и Мелкому (Шуре) странным, заброшенным местом, принадлежащим совершенно чуждой им реальности. И хотя интерьер в здании вокзала достаточно традиционен, герои воспринимают его с удивлением и отвращением одновременно.

Левчик и Мелкий видятся аборигенами станции Моховое как инопланетные существа, приносящие с собой предметы из другого, цивилизованного мира. Погружение героини в провинциальный локус происходит постепенно: Мелкий остается на станции Моховое и незаметно и естественно внедряется в новую жизненную ситуацию, ощущая себя частью странной общины. Шура растворяется в этом новом замкнутом пространстве. Существа, казавшиеся ей прежде монстрами, теперь воспринимаются как библейские персонажи, посланники Спасителя, а их скудные подарки - как истинные дары волхвов. Героиня, попадая в совершенно другую действительность, проходит обряд очищения, посвящения в иную жизнь.

Самое сильное потрясение Шура испытывает в тот момент, когда во время родов ей является высший смысл сущего, и она видит Бога: «М е л к и й: Я, когда рожала... Бога увидела <...> Он сперва в углу стоял. Смотрел на меня. Шептал чё-то. <...> А потом подошел. По лбу меня погладил. И поцеловал <...> И тогда я поняла, что он не оставил меня. Я его предала, оставила, а он -нет. И никогда не оставит. Всегда будет со мной. Он никого не оставляет потому что. Никого и никогда» . Гармоничные отношения с миром рождаются в заброшенном поселке на крошечной станции Моховое, и Мелкий вдруг понимает, что наконец-то вернулась домой. Таким образом, чужое замкнутое пространство постепенно становится своим, единственно приемлемым и родным. Обретение матери, рождение ребенка, погружение в пространство родно-

го дома и возвращение собственного имени - все это воспринимается Шурой словно сбывшаяся мечта.

Действия пьесы отчетливо атрибутируют два события: приезд и отъезд героев со станции Моховое. И если в первом действии станция напоминает далекое прошлое, то во втором она ассоциируется с возможным будущим. Быстрое перемещение из одной пространственной реальности в другую связано с изменением мировоззрения героини пьесы. Десять дней между приездом и отъездом изменили жизнь Шуры и заставили задуматься о собственном предназначении. Меняется облик Шуры (она не накрашена), лексика (из ее речи исчезают сленговые выражения), привычки (героиня отказывается от любимых ментоловых сигарет и апельсиновых «чупиков»). Перерождение Мелкого вдруг наступает в забытом богом провинциальном поселке, а далекий агрессивный город остается в другой жизни. Таким образом, столица и провинция меняются местами. Свое будущее героиня находит на тихой маленькой станции, а прошлое оставляет в жестоком мире мегаполиса. «Риторика этой трансформации основывается не только на "возвращении к женскому естеству", но и на сентимен-талистской оппозиции "развращенного" города и "нравственно чистой" деревни, в которой "Бог живет не по углам" (И. Бродский)» .

Мелкий переживает за столь короткое время два апокалиптических потрясения, сопровождаемых грохотом приближающегося поезда. Первое происходит после ее спонтанного бунта в день приезда, а второе - после отречения в день отъезда. Первый Апокалипсис предшествует очищению, перерождению Мелкого, второй - возвращению в реальность, от которой она так стремилась убежать. В финале пьесы известка засыпает Шуре глаза, а молоко на полу чернеет, смешиваясь с грязью, что следует воспринимать как некое предупреждение героине. Мелкий не выдерживает испытания, ее новая переродившаяся душа еще слишком слаба и не способна сопротивляться экспансии окружающего мира. Обращаясь к Богу, Шура произносит безумные, полные отчаяния слова: «Ты мне не нужен!!! Я тебе не дочь!!!» , и финальное проявление выс-

ших сил становится для нее заслуженной карой. Присоединившись к предавшим Бога, она делает свой выбор, отказывается от возможного возрождения и вновь готова добровольно погрузиться во тьму, поскольку более не дорожит вдруг открывшимся ей новым знанием. Мелкий отчетливо осознает, что принадлежит другому миру, тихий рай провинциальной жизни с ее скромными радостями никогда не примет её. Таким образом, в драме В. Сигарева новое звучание приобретает библейский сюжет изгнания грешницы Евы из рая.

Кольцевая композиция пьесы В. Сигарева приводит героев к исходной точке. Мелкий возвращается в чужой холодный мир, уступая шантажу Левчика, а черная молочная лужа на полу, отражающая таинственный свет звезд, постепенно белеет. Оксюморонный мезальянс в заглавии пьесы отсылает к возможной гармонии и соединению даже самых разнородных и во многом противоречивых явлений: «Остается только черная лужа на полу. / Но в ней почему-то отражается не потолок, а небо. / Ночное небо. Луна отражается. Планеты. И звезды. / <...> / Вся Вселенная в этой луже отражается. / <...> / И вот она уже не черная, а снова белая. / Белая, как молоко. Белая, как снег. Белая, как.» .

Герои возвращаются в свой ад, а тихая жизнь на станции Моховое продолжается. Белеющая молочная лужа, в которой отражается вся Вселенная, словно символизирует чистоту прекрасного провинциального рая. Однако эта молочная лужа олицетворяет и его убожество. Станция Моховое, далекая российская глубинка, чистое, ясное место бесконечно потрясает воображение Мелкого, но не принимает чужаков, «выталкивает» их, проявляя абсолютную автономность, убогость и ограниченность. Шура и ее новорожденный ребенок - всего лишь минутное, временное увлечение для людей, не имеющих в жизни никакой надежды на возможные перемены. Волхвы оборачиваются бомжами, а светлый райский уголок - лишь грязной, скудной и бессмысленной станцией, на которой останавливаются даже не все электрички: потерянный рай не дает утешения и не дарит счастливого бессмертия. Тесная связь мотива «потерянно-

го рая» и провинциальной топики возникает в пьесе В. Сигарева не случайно. Покой и гармония, присущие провинциальному локусу, как правило, антитетичны столичной агрессии и жестокости, но это противопоставление иллюзорно. Провинциальный рай воспринимается двояко: с одной стороны, это абсолютная открытость, доброта и чистота людей, живущих на периферии, с другой - медленное угасание, убогость, бесперспективность провинциальной жизни.

"I-г и /-1 Ч_* и

Прекрасный и убогий мир, провинциальный рай - это по-прежнему другая жизнь, доступная и понятная лишь тем, кто способен полностью принять и оценить ее. По мысли М. Липовецкого, «Сигарев действительно создал оригинальную версию гипернатуралистической драмы, возросшую на основе эстити-ке школы Коляды, но придавшую ей новое звучание» .

Герои Сигарева живут в пространстве «другого мира», «гиблого места», как и герои пьесы Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Ни те, ни другие не готовы покинуть свой Чулимск, который не является райским уголком. Живя в провинциальном местечке, они тонут в однообразии, словно в болоте. Для героев драмы «Прошлым летом в Чулимске» утро начинается с посещения чайной, которая становится своего рода клубом по интересам. Персонажи Сигарева общаются друг с другом в зале ожидания вокзала: встречаются, расстаются, переживают, рефлексируют и демонстрируют ту же открытость чувств, что и герои Вампилова. Атмосфера районного центра, небольшого городка или станции располагает к публичному выяснению отношений, бурному и показательному проявлению чувств. Жизнь на виду, существование в коллективе способствуют образованию небольших локальных групп, в которых кто-то обязательно оказывается лишним (Хороших, Дергачев и Пашка; Валентина, Пашка и Шаманов; Кашкина, Шаманов и Валентина).

Шаманов доживает в «гиблом месте», в то время как Валентина в нем живет. Она не стремится вырваться из Чулимска, а напротив, пытается облагородить свое «гиблое место», создать в нем некую гармонию и упорядочить хаос этого пространства. От духовного летаргического сна Шаманова пробуждает

именно иллюзия любви к Валентине. Наставляя Валентину, Хороших восклицает: «На твоем месте, Валентина, я отсюда давно уехала бы. <...> Сестры у тебя выучились, по Иркутскам живут да по Красноярскам, а ты чем хуже? Ведь ты, поди, и в городе ни разу не была. Это в твои-то годы.» . Валентина остается в Чулимске не только из-за Шаманова или отца, и не столько из-за них. Ее завораживает магия «гиблого места»: «Осталась. А разве всем надо уезжать?» . Герои, живущие в Чулимске: страстные супруги Дергачев и Хороших, бюрократ Мечеткин, красавица и модница Кашкина, лесной человек Помигалов - считают Чулимск своим домом. Валентина, укрепляющая свой «палисадник», остается в Чулимске для того, чтобы попробовать наладить собственную жизнь. Она предполагает, что выхода нет, но бессознательно продолжает его искать: «А Валентина упорно чинит. За ней - победительная вера молодости в красоту и благообразие, в устранение непорядка, в возможность разумно устроить жизнь» . Пьесы Сигарева «Черное молоко» и Вампило-ва «Прошлым летом в Чулимске» обладают кольцевой композицией. Валентина начинает свой день с ремонта палисадника, завершается пьеса аналогичной сценой - героиня опять укрепляет доски палисадника: «Тишина. Валентина и Еремеев восстанавливают палисадник» . В эту минуту все жители Чу-лимска на глубоком подсознательном уровне по-своему примеряются с жизнью в завораживающем и погружающем в свои глубины «гиблом месте». Таким образом, провинциальное пространство в пьесе Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» и провинция в пьесе представителя драматургии уральской школы Сигарева обладают идентичными смысловыми коннотациями, а значит, урало-сибирская топика в текстах А. Вампилова и В. Сигарева может быть рассмотрена не только на перцептуальном, но и на концептуальном пространственных уровнях.

В текстах А. Вампилова и В. Сигарева отчетливо объективирован ставший доминантным мотив бегства от действительности. Герои драмы «Прошлым летом в Чулимске» и пьесы «Черное молоко» убеждены, что отказ от

прошлого позволит им начать другую, безгрешную, «стерильную» жизнь. Уход в идеальное дискурсивное пространство, попытка оторваться от «житейской мути» (Л.С. Выготский) - своего рода эксперимент, стремление спрятаться в выдуманном мире превращается для героев Александра Вампилова и Василия Сигарева в стратегию выживания.

Библиографический список

1. Булгакова, А.А. Топика в литературном процессе [Текст] / А.А. Булгакова. -Гродно: ГрГУ, 2008. - 107 с.

2. Сигарев, В. Черное молоко [Текст] / В. Сигарев // Сигарев, В. Агасфер и др. пьесы. -М.: Коровакниги, 2006. - С. 175-223.

3. Липовецкий, М. Перформансы насилия: Литературные и театральные эксперименты «новой драмы» [Текст] / М. Липовецкий, Б. Боймерс. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - 376 с.

4. Вампилов, А.В. Утиная охота. Пьесы. Рассказы: пьесы, рассказы, фельетоны, статьи, очерки / Вступ. ст. В. Лакшина [Текст] / А.В. Вампилов. - М.: Эксмо, 2012. - 736 с.

1. Bulgakova, A.A. Topika in the Literature Process / A.A. Bulgakova. - Grodno: GrGU, 2008. - 107 p.

2. Sigarev, V. Black Milk / V. Sigarev // Sigarev, V. Wandering Jew and other plays. - M .: Korovaknigi, 2006. - P. 175-223.

3. Lipovetsky M. Performances Violence: Literary and Theatrical Experiments of the «New Drama» / M. Lipovetsky, B. Boymers. - M.: New Literary Review, 2012. - 376 p.

4. Vampilov, A.V. Duck Hunting. Plays. Stories: Plays, Stories, Feuilletons, Articles, and Sketches / Vladimir Lakshin"s Introductory article / A.V. Vampilov. - M.: Eksmo, 2012. -736 p.

Василий Сигарев

Чёрное молоко

Пьеса в двух действиях.

Действующие лица

«Мелкий », она же Шура , 25 лет

Левчик - 28 лет

Кассирша - 45 лет

Мишаня - 35 лет

Тетя Паша Лавренева - 50 лет

Петровна - 70 лет

Пьяный мужик

Народ с тостерами

С чего начать-то? Не знаю даже. С названия города может? Так это вроде и не город вовсе. И даже не городского типа поселок. И не деревня. И вообще не населенный пункт это ни какой. Станция это. Просто станция. Станция где-то посередине Необъятной Родины Моей. Только посередине не значит, что в сердце. Ведь Необъятная Родина Моя странное существо и сердце у нее, как известно, в голове. Ну да бог с ней. С головой, в смысле. Нам бы, где мы находимся определиться. По моим расчетам это область поясницы, крестца или даже. …Нет, даже не или, а так оно и есть. Именно там мы и находимся. Прямо в самом центре этого. В эпицентре. Уж больно здесь все какое-то не такое… Даже очень не такое. Такое не такое, что кричать хочется, вопить, орать, что бы только услышала: «Ну и засра. …Ну и нечистоплотная ты барышня, Родина Моя Необъятная!» А услышит ли? Поймёт?

Задумается?

Не знаю…

А станция эта называется «Моховое». Как правильно на табличке не указано. Да и за чем? Тут и поезда-то даже не останавливаются. Грузопассажирские только. А «скорые», «фирменные» и всякие там другие проносятся, не сбавляя скорости. Или даже добавив, что бы ненароком не увидеть чего-нибудь такого. Не такого, в смысле. Электрички тут и то не все останавливаются. Только на 6. 37 и 22. 41 в восточном направлении и 9. 13-в западном. И все.

И все…

Действие первое

Станция - деревянный дом с шиферной крышей возле ж/д полотна. Ноябрь. Холодно. Снег уже на перроне имеется. А в снегу тропи ночка прямо к дверям станции. Там не так холодно. Тепло даже можно сказать.

Ну что зайдем? Погреемся?

Заходим. Ничего вроде. Не позорно. Стены выкрашены недавно совсем. Года три, может, не больше. Тёмно-зелёной краской, правда, но, как говорится, на вкус и цвет. …Ну да Бог с ними, со стенами. Что здесь у нас есть? Посидеть есть где? Есть. Две секции вокзальных кресел прямо посередине. В одном из кресел, в том, что поближе к железной печке, напоминающей колонну, вмурованную в стену, спит мужик. Голова у него запрокинута назад, рот широко разинут. Маленький такой мужичонка, хиленький, но хорошо выпивший зато. Спит. И пускай спит. Оставим его пока. Оглядимся для начала. Так. Возле печки поленница, кучка мусора, бумаги какие-то. Далее слово на стене выцарапано. Слава богу, приличное. Потом планшет фанерный с натрафареченым расписанием. Прибытие, убытие, время стоянки. В графе, где время стоянки, везде циферки один. Логично. Кто не успел, тот опоздал. Ну да ладно. Что там дальше? О! Автоматическая камера хранения. Целых шесть ячеек. Не функционируют и загажены жутко. Жаль. А то бы. …Далее дверь железная. Свежая. Неокрашенная. В метре от двери окно зарешеченное. Это касса. К стеклу бумажка приклеена. А на бумажке надпись: «КОНЧИЛАСЬ». Что кончилось, зачем, и когда не оговорено. Впрочем, это не наше дело. За окном женщина сидит. Кассирша. Возраста она того самого, когда баба ягодка опять. На ней подклад от китайского кожаного плаща и валенки. Лицо измазано французской косметической маской для лица польского приготовления. В руках вязание, в глазах - скука.

Только мужик изредка издает нечленораздельные звуки, да щелкают спицы в руках кассирши. А больше ничего и нет. Точно все это нарисованное, не живое.

Кто это еще?

Посмотрим…

Открывается дверь. Появляются мужчина и женщина. Оба молодые, холеные, разодетые. В руках у них охапки клетчатых «челноковских» сумок. Штуки по три в каждой руке. При всем при этом женщина ещё и беременная.

ЖЕНЩИНА («а» - кает, «г» - кает, «и» - кает) . Ну, вообще Эрмитаж. Я чуть не родила вся. На фига в этой дырдре вообще только вылезли.

МУЖЧИНА («а» - кает, «г» - кает, «и» - кает) . Нормально чё. Путёво накосили.

ЖЕНЩИНА (ставит сумки на пол) . Как они тут только живут вообще? Засрались все. Фу! Ты видел, ногти, у них какие?

МУЖЧИНА (ставит сумки на пол) . Чё?

ЖЕНЩИНА. Ногти вообще у них. …В Эрмитаже такого не увидишь. Как у негров этих ногти. Видел ногти?

МУЖЧИНА. Ну, блин. Не видел…

ЖЕНЩИНА (смотрит на сиденья) . Тут садиться, думаешь, можно?

МУЖЧИНА. А чё?

ЖЕНЩИНА. Зараза, может. Палочки. Гангрена. Туберкулез. (Похлопала себя по животу) . Мне сказали, не рекомендуется. Прививки нельзя и антибиотики.

МУЖЧИНА. Газет настели и сиди сколько влезет.

ЖЕНЩИНА. О! Точно. В какой?

МУЖЧИНА. В крайней.

Женщина залезла в сумку, достала кипу газет, застелила ими сиденье рядом с мужиком. Села. Принюхивается.

ЖЕНЩИНА. Такое ощущение, что как подмышками как бы пахнет. Дед там, помнишь, один был?

МУЖЧИНА (изучает расписание, безразлично) . Ну. …Какой?

ЖЕНЩИНА. С бородой, вроде. Не помню, короче.

МУЖЧИНА. Ну. И чё?

ЖЕНЩИНА. От него так перло, ты не представляешь как.

МУЖЧИНА. Как?

ЖЕНЩИНА. Я чё, блин, принюхивалась. Дышала, блин, через раз. Блин через раз. Умру, думала. Газовая камера. На какое «х» только вообще в дырдре этой вылезли, спрашивается…Ты все…

МУЖЧИНА. Нормально накосили, чё ты.

ЖЕНЩИНА. Сколько, нормально?

МУЖЧИНА. Нормально.

ЖЕНЩИНА. Чё секрет, что ли, блин?

МУЖЧИНА. Пять сумок, допустим, сбагрили, устраивает?

ЖЕНЩИНА. Ни фига! Мощно.

МУЖЧИНА. Ну, дак…

МОЛЧАНИЕ

ЖЕНЩИНА. Фу, блин! На самом ведь деле, подмышками откуда-то тянет. Геморроем каким-то. Фу, на фиг! (Достала флакончик духов, не глядя, разбрызгивает вокруг себя. Попадает рукой в раскрытый рот мужика. Смотрит. (Глаза лезут из орбит) . Визжит. Вскакивает. Убегает на улицу.)

МУЖЧИНА. Мелкий, ты чё? (Смотрит на мужика) . Ни фа. … А ты чё здесь? (Подходит.) Эй…Дед…Живой хоть? (Ткнул мужика ногой.) Чё людей-то пугаешь? Эй…Тостер нужен?. Бесплатно. Эй. …Крякнул, что ли? Эй…Тостер будешь брать или нет?

МЕЛКИЙ (приоткрыла дверь, осторожно заглядывает) . Левчик, кто там?

ЛЕВЧИК. Дядька…

МЕЛКИЙ. Дохлый?

ЛЕВЧИК. Бухонький.

МЕЛКИЙ. Какой?

ЛЕВЧИК. Бухой.

МЕЛКИЙ (заходит) . Скотина! Из-за него не родила чуть, блин. Расселся тут.

ЛЕВЧИК. А ты куда смотрела-то?

МЕЛКИЙ. Чё я видела, что ли! Села и все! Вот у меня проблем больше нету, как на «г» всякое смотреть. Чё ему здесь надо-то?

ЛЕВЧИК. Спит чё.

МЕЛКИЙ. Пускай домой идет спать.

ЛЕВЧИК. Скажи ему.

МЕЛКИЙ. Сам говори. Нужен он мне. Укусил еще, гад!

ЛЕВЧИК. Чем?

МЕЛКИЙ. Ртом!

ЛЕВЧИК. Да у него зубов-то нету. И не было, поди, никогда.

МЕЛКИЙ. Как это?

ЛЕВЧИК. Так это. Глянь сама.

МЕЛКИЙ. Чё правда, что ли? (Подходит) .

ЛЕВЧИК. Ну, глянь, глянь.

МЕЛКИЙ (заткнула нос, заглядывает мужику в рот) . Точно ведь. А где они у него?

ЛЕВЧИК. Пропил.

МЕЛКИЙ. Нет, серьезно.

ЛЕВЧИК. Болеет, наверно, чем-то…

МЕЛКИЙ. Фу, зараза! (Трет руку платком) .

ЛЕВЧИК. Бесполезно. Въелось уже.

МЕЛКИЙ. Чё?

ЛЕВЧИК. Скоро зубы начнут выскакивать.

МЕЛКИЙ. Да пошел ты, блин. Козел. (Отвернулась) . На фиг в дырдре этой вообще только вылезли. Геморроя всякого нацепляли только.

ЛЕВЧИК (подкрадывается к ней сзади, резко тычет указательными пальцами в поясницу) . АААА!!!

МЕЛКИЙ (подпрыгивает, визжит) . Чё охренел, гад! Рожу щас тебе узнаешь, как. Дурак. Срайкин в кепке.

ЛЕВЧИК. Да ладно, Мелкий, чё ты…Я же так это. …Любя.

МЕЛКИЙ. Любя. Идиот Достоевского. (Пауза.) Иди билеты покупай, и поехали отсюдова. Заколебалась уже тут. Эрмитаж, блин. Дай мне ментоловую.

ЛЕВЧИК (достал пачку сигарет) . Чё тут курят, думаешь?

МЕЛКИЙ. Беременным можно. (Взяла сигарету, прикурила, нарочито изящно курит.) Ну, чё стоишь, как калмыцкий еврей в Монголии, иди за билетами.

ЛЕВЧИК. Чё, Мелкий, обиделась, что ли?

МЕЛКИЙ. Очень.

ЛЕВЧИК. У тебя, Мелкий, возле носа прыщ выскочил.

МЕЛКИЙ. Ой, а ты и рад весь. Смотри не обоссысь от счастья. Где? (Достала зеркальце, смотрит.) Это все заразы здесь, потому что...

Василий Сигарев

ЧЁРНОЕ МОЛОКО

Пьеса в двух действиях.

Действующие лица

«Мелкий», она же Шура, 25 лет

Левчик - 28 лет

Кассирша - 45 лет

Мишаня - 35 лет

Тетя Паша Лавренева - 50 лет

Петровна - 70 лет

Пьяный мужик

Народ с тостерами

С чего начать-то? Не знаю даже. С названия города может? Так это вроде и не город вовсе. И даже не городского типа поселок. И не деревня. И вообще не населенный пункт это ни какой. Станция это. Просто станция. Станция где-то посередине Необъятной Родины Моей. Только посередине не значит, что в сердце. Ведь Необъятная Родина Моя странное существо и сердце у нее, как известно, в голове. Ну да бог с ней. С головой, в смысле. Нам бы, где мы находимся определиться. По моим расчетам это область поясницы, крестца или даже.…Нет, даже не или, а так оно и есть. Именно там мы и находимся. Прямо в самом центре этого. В эпицентре. Уж больно здесь все какое-то не такое… Даже очень не такое. Такое не такое, что кричать хочется, вопить, орать, что бы только услышала: «Ну и засра.…Ну и нечистоплотная ты барышня, Родина Моя Необъятная!» А услышит ли? Поймёт?

Задумается?

Не знаю…

А станция эта называется «Моховое». Как правильно на табличке не указано. Да и за чем? Тут и поезда-то даже не останавливаются. Грузопассажирские только. А «скорые», «фирменные» и всякие там другие проносятся, не сбавляя скорости. Или даже добавив, что бы ненароком не увидеть чего-нибудь такого. Не такого, в смысле. Электрички тут и то не все останавливаются. Только на 6.37 и 22.41 в восточном направлении и 9.13-в западном. И все.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Станция - деревянный дом с шиферной крышей возле ж\д полотна. Ноябрь. Холодно. Снег уже на перроне имеется. А в снегу тропи ночка прямо к дверям станции. Там не так холодно. Тепло даже можно сказать.

Ну что зайдем? Погреемся?

Заходим. Ничего вроде. Не позорно. Стены выкрашены недавно совсем. Года три, может, не больше. Тёмно-зелёной краской, правда, но, как говорится, на вкус и цвет.…Ну да Бог с ними, со стенами. Что здесь у нас есть? Посидеть есть где? Есть. Две секции вокзальных кресел прямо посередине. В одном из кресел, в том, что поближе к железной печке, напоминающей колонну, вмурованную в стену, спит мужик. Голова у него запрокинута назад, рот широко разинут. Маленький такой мужичонка, хиленький, но хорошо выпивший зато. Спит. И пускай спит. Оставим его пока. Оглядимся для начала. Так. Возле печки поленница, кучка мусора, бумаги какие-то. Далее слово на стене выцарапано. Слава богу, приличное. Потом планшет фанерный с натрафареченым расписанием. Прибытие, убытие, время стоянки. В графе, где время стоянки, везде циферки один. Логично. Кто не успел, тот опоздал. Ну да ладно. Что там дальше? О! Автоматическая камера хранения. Целых шесть ячеек. Не функционируют и загажены жутко. Жаль. А то бы.…Далее дверь железная. Свежая. Неокрашенная. В метре от двери окно зарешеченное. Это касса. К стеклу бумажка приклеена. А на бумажке надпись: «КОНЧИЛАСЬ». Что кончилось, зачем, и когда не оговорено. Впрочем, это не наше дело. За окном женщина сидит. Кассирша. Возраста она того самого, когда баба ягодка опять. На ней подклад от китайского кожаного плаща и валенки. Лицо измазано французской косметической маской для лица польского приготовления. В руках вязание, в глазах - скука.

Только мужик изредка издает нечленораздельные звуки, да щелкают спицы в руках кассирши. А больше ничего и нет. Точно все это нарисованное, не живое.

Кто это еще?

Посмотрим…

Открывается дверь. Появляются мужчина и женщина. Оба молодые, холеные, разодетые. В руках у них охапки клетчатых «челноковских» сумок. Штуки по три в каждой руке. При всем при этом женщина ещё и беременная.

ЖЕНЩИНА («а» - кает, «г» - кает, «и» - кает ). Ну, вообще Эрмитаж. Я чуть не родила вся. На фига в этой дырдре вообще только вылезли.

МУЖЧИНА («акает, «г» - кает, «и» - кает). Нормально чё. Путёво накосили.

ЖЕНЩИНА (ставит сумки на пол). Как они тут только живут вообще? Засрались все. Фу! Ты видел, ногти, у них какие?

МУЖЧИНА (ставит сумки на пол). Чё?

ЖЕНЩИНА. Ногти вообще у них.…В Эрмитаже такого не увидишь. Как у негров этих ногти. Видел ногти?

МУЖЧИНА. Ну, блин. Не видел…

ЖЕНЩИНА (смотрит на сиденья). Тут садиться, думаешь, можно?

МУЖЧИНА. А чё?

ЖЕНЩИНА. Зараза, может. Палочки. Гангрена. Туберкулез. (Похлопала себя по животу). Мне сказали, не рекомендуется. Прививки нельзя и антибиотики.

МУЖЧИНА. Газет настели и сиди сколько влезет.

ЖЕНЩИНА. О! Точно. В какой?

МУЖЧИНА. В крайней.

Женщина залезла в сумку, достала кипу газет, застелила ими сиденье рядом с мужиком. Села. Принюхивается.

ЖЕНЩИНА. Такое ощущение, что как подмышками как бы пахнет. Дед там, помнишь, один был?

МУЖЧИНА (изучает расписание, безразлично). Ну.…Какой?

ЖЕНЩИНА. С бородой, вроде. Не помню, короче.

МУЖЧИНА. Ну. И чё?

ЖЕНЩИНА. От него так перло, ты не представляешь как.

МУЖЧИНА. Как?

ЖЕНЩИНА. Я чё, блин, принюхивалась. Дышала, блин, через раз. Блин через раз. Умру, думала. Газовая камера. На какое «х» только вообще в дырдре этой вылезли, спрашивается…Ты все…

МУЖЧИНА. Нормально накосили, чё ты.

ЖЕНЩИНА. Сколько, нормально?

МУЖЧИНА. Нормально.

ЖЕНЩИНА. Чё секрет, что ли, блин?

МУЖЧИНА. Пять сумок, допустим, сбагрили, устраивает?

ЖЕНЩИНА. Ни фига! Мощно.

МУЖЧИНА. Ну, дак…

МОЛЧАНИЕ

ЖЕНЩИНА. Фу, блин! На самом ведь деле, подмышками откуда-то тянет. Геморроем каким-то. Фу, на фиг! (Достала флакончик духов, не глядя, разбрызгивает вокруг себя. Попадает рукой в раскрытый рот мужика. Смотрит. (Глаза лезут из орбит). Визжит. Вскакивает. Убегает на улицу.)

МУЖЧИНА. Мелкий, ты чё? (Смотрит на мужика). Ни фа.… А ты чё здесь? (Подходит.) Эй…Дед…Живой хоть? (Ткнул мужика ногой.) Чё людей-то пугаешь? Эй…Тостер нужен?.. Бесплатно. Эй.…Крякнул, что ли? Эй…Тостер будешь брать или нет?

МЕЛКИЙ (приоткрыла дверь, осторожно заглядывает). Левчик, кто там?

ЛЕВЧИК . Дядька…

МЕЛКИЙ . Дохлый?

ЛЕВЧИК . Бухонький.

МЕЛКИЙ . Какой?

ЛЕВЧИК . Бухой.

МЕЛКИЙ (заходит) . Скотина! Из-за него не родила чуть, блин. Расселся тут.

ЛЕВЧИК . А ты куда смотрела-то?

МЕЛКИЙ . Чё я видела, что ли! Села и все! Вот у меня проблем больше нету, как на «г» всякое смотреть. Чё ему здесь надо-то?

ЛЕВЧИК . Спит чё.

МЕЛКИЙ . Пускай домой идет спать.

ЛЕВЧИК . Скажи ему.

МЕЛКИЙ . Сам говори. Нужен он мне. Укусил еще, гад!

ЛЕВЧИК . Чем?

МЕЛКИЙ . Ртом!

ЛЕВЧИК . Да у него зубов-то нету. И не было, поди, никогда.

МЕЛКИЙ . Как это?

ЛЕВЧИК . Так это. Глянь сама.

МЕЛКИЙ . Чё правда, что ли? (Подходит).

ЛЕВЧИК . Ну, глянь, глянь.

МЕЛКИЙ (заткнула нос, заглядывает мужику в рот). Точно ведь. А где они у него?

ЛЕВЧИК . Пропил.

МЕЛКИЙ . Нет, серьезно.

ЛЕВЧИК . Болеет, наверно, чем-то…

МЕЛКИЙ . Фу, зараза! (Трет руку платком).

ЛЕВЧИК . Бесполезно. Въелось уже.

МЕЛКИЙ . Чё?

ЛЕВЧИК . Скоро зубы начнут выскакивать.

МЕЛКИЙ . Да пошел ты, блин. Козел. (Отвернулась). На фиг в дырдре этой вообще только вылезли. Геморроя всякого нацепляли только.

ЛЕВЧИК (подкрадывается к ней сзади, резко тычет указательными пальцами в поясницу). АААА!!!

МЕЛКИЙ (подпрыгивает, визжит). Чё охренел, гад! Рожу щас тебе узнаешь, как. Дурак. Срайкин в кепке.

ЛЕВЧИК. Да ладно, Мелкий, чё ты…Я же так это.…Любя.

МЕЛКИЙ . Любя. Идиот Достоевского. (Пауза.) Иди билеты покупай, и поехали отсюдова. Заколебалась уже тут. Эрмитаж, блин. Дай мне ментоловую.

ЛЕВЧИК (достал пачку сигарет). Чё тут курят, думаешь?

МЕЛКИЙ . Беременным можно. (Взяла сигарету, прикурила, нарочито изящно курит.) Ну, чё стоишь, как калмыцкий еврей в Монголии, иди за билетами.

ЛЕВЧИК . Чё, Мелкий, обиделась, что ли?

МЕЛКИЙ . Очень.

ЛЕВЧИК. У тебя, Мелкий, возле носа прыщ выскочил.

МЕЛКИЙ . Ой, а ты и рад весь. Смотри не обоссысь от счастья. Где? (Достала зеркальце, смотрит.) Это все заразы здесь, потому что нацепляла. Где?

ЛЕВЧИК . Шутка.

МЕЛКИЙ . Да иди ты, блин, татарин. Достал уже до самых гланд.

ЛЕВЧИК . А чё ты наежаешь-то?

МЕЛКИЙ . Ни чё.

ЛЕВЧИК . Ну и все тогда

МЕЛКИЙ. И все.

ЛЕВЧИК. И все.

МЕЛКИЙ . Вот и все. (Села на подоконник, отвернулась к окну, курит).

Левчик постоял немного, подошел к окну кассы

Кассирша не смотрит на него.

ЛЕВЧИК . Барышня…

Кассирша не отвечает.

Барышня, будьте любезны…

КАССИРША . Чё надо?

ЛЕВЧИК . Торговая фирма «Юнит» –лидер на российском рынке бытовой техники - решила сделать вам суперподарок….

КАССИРША (вскочила, стирает маску с лица) . Иди на хрен, сказала!

ЛЕВЧИК (даже не смутившись). Барышня, вы не поняли. Торговая фирма «Юнит» - лидер на российском рынке бытовой техники - решила сделать вам суперподарок - незаменимый помощник на кухне - супертостер фирмы «Канзай»- ведущего производителя бытовой техники, а также аудио и видео аппаратуры.

КАССИРША . Пошел на хрен…

ЛЕВЧИК . Предлагаемый вам супертостер обладает следующими суперприемуществами: корпус супертостера изготовлен из высокопрочного экологически чистого суперпластика, что делает его супердолговечныи и супербезвредным. Кроме того, спираль супертостера изготовлена из уникального суперникельхромового сплава, что позволяет добиваться экономии электроэнергии в 3-6 раз. Предлагаемый вам супертостер прост в применении, не требует технического обслуживания, обладает суперсовременным дизайном. Он сэкономит ваше драгоценное время, приготовит вам превосходные супертосты, дающие заряд бодрости на весь день, и вообще станет для вас лучшим другом и членом семьи. Если вас заинтересовало наше предложение, и если вы еще не являетесь счастливым обладателем супертостера, то торговая фирма «Юнит» любезно предоставит вам его в подарок. А если же наше предложение вас по каким-то причинам не заинтересовало, или же вы уже являетесь счастливым обладателем супертостера, то мы предлагаем вам заказать каталог в нашей фирме. Наш адрес в интернет: дабл-ю, дабл-ю, дабл-ю, точка, ру.

КАССИРША . Все? Излил душу? А теперь на хрен иди давай.

ЛЕВЧИК . Барышня вы не поняли.

КАССИРША . Я не барышня, во-первых, а девушка еще.

ЛЕВЧИК . Девушка, вы не поняли.

КАССИРША . А во-вторых, я сама торгашка со стажем и такие номера со мной не проходят. Понял?

МЕЛКИЙ . Левчик, да пошли ты ее тоже. Вот далась она тебе.

КАССИРША (высунулась в окно). Роток закрой, мокрощелка. А курить вообще на улицу иди. Раскурилась тут.

МЕЛКИЙ (не глядя на кассиршу). Отвали.

КАССИРША . Чё?

МЕЛКИЙ . То самое. С большим приветом из Сингапура.

КАССИРША . Кто дура, соплячка?

МЕЛКИЙ . Внучка твоей бабки.

ЛЕВЧИК . Ну, так как, девушка, вас заинтересовало наше предложение?

КАССИРША . Отойди от окна, сопляк, не мешай работать.

ЛЕВЧИК . Очень жаль, что вы отказались от уникальной возможности стать счастливым обладателем супертостера.

КАССИРША. Давай, давай. Уже обладаем.

ЛЕВЧИК . (отошел от окна, подходит к Мелкому). На фига клиентов-то отбиваешь?

МЕЛКИЙ . Кто клиент? Эта татарва под майонезом? Она тебя самого продаст и купит по выгодной цене… чупик хочу.

ЛЕВЧИК . Хотеть не вредно. Вредно не хотеть.

МЕЛКИЙ . Да пошел ты, блин. (Пауза.) Чё нету, что ли у тебя.

ЛЕВЧИК . У меня всё есть.

МЕЛКИЙ . Так дай.

ЛЕВЧИК . Полай.

МЕЛКИЙ . Да иди ты. (Пауза). Чё зажал, что ли, блин.

ЛЕВЧИК . Да на-на. (Достал чупа-чупс). Зажрись.

МЕЛКИЙ (схватила чупик, развернула, сунула в рот). Сам зажрись. Поехали отсюдова уже. Заколебалась я уже здесь. Эрмитаж какой-то. Оттопырится даже не где путево.

ЛЕВЧИК. Чё это не где-то? Вон мужик оттопырился и не жужжит.

МЕЛКИЙ. И чё ты предлагаешь? Тоже, что ли?

ЛЕВЧИК. А чё? Взяла пузырек и в бой.

МЕЛКИЙ. Да пошел ты, блин. Они, поди, тут самогонку из картошки какой-нибудь жрут.

КАССИРША (высунулась в окно). Ничего не самогонку.

ЛЕВЧИК. О, девушка! Так что, девушка, надумали стать счастливым обладателем супертостера?

КАССИРША. Ну, показывай, чё тем у тебя. Посмотрю.

ЛЕВЧИК (полез в сумку). Дареному коню вообще-то в зубы-то не смотрят.

КАССИРША. У нас смотрят.

ЛЕВЧИК. У кого это у вас?

КАССИРША. У работников торговли.

ЛЕВЧИК. Ого, как громко-то. И чем торгуете, если не секрет?

КАССИРША. Секрет.

ЛЕВЧИК. Государственными тайнами, что ли? (Достал коробку с тостером.)

КАССИРША. Почти. (Скрылась в окне.)

Щелкнул засов. Открылась железная дверь. Кассирша вышла в зал.

Ну, показывай, чё там у тебя.

ЛЕВЧИК (достал тостер, показывает). Незаменимый помощник на кухне - супертостер «Канзай» ведущего производителя бытовой техники, а также аудио и видео аппаратуры.

КАССИРША (оценивает тостер скептическим взглядом). Чё, малец, врешь-то тетке старой? Это же хлеб в этом жарят. У меня у сеструхи двуюродной такое есть.

МЕЛКИЙ. Так это то самое и есть.

КАССИРАША. А тебя не спрашивали. Ну-ка, дай. (Взяла тостер, крутит, разглядывает). Китай?

ЛЕВЧИК. Обижаете, девушка. Малайзия.

КАССИРША. Чё брехать-то. Вижу же, что Китай. А сапогов зимних нету?

ЛЕВЧИК. К сожаленью.

КАССИРША. Жаль. Сапоги б взяла. А то вишь в валенках. И перчаток нету?

ЛЕВЧИК. Только тостеры.

ЛЕВЧИК. Ну, вот и тостер тогда нужен. Будет ему каждый день тосты делать, так вообще никуда не уйдет.

КАССИРША. Сама знаю. Скоко просишь?

ЛЕВЧИК. Абсолютно бесплатно.

КАССИРША. Да не бреши давай. Бесплатно. Бесплатно щас и по нужде не сходишь.

ЛЕВЧИК. Бесплатно. Вы оплачиваете только доставку.

КАССИРША. Скоко?

ЛЕВЧИК. Двести рублей всего.

КАССИРША. Чё?! Он чё у тебя в отдельном купе сюда приехал? Сто пийсят.

ЛЕВЧИК. Двести, девушка. Дареному коню…

КАССИРША. Смотрят. Сто шийсят…

ЛЕВЧИК. Двести. За доставку.

КАССИРША. Сто семисят. Красная ему цена.

МЕЛКИЙ. Он пятьсот такой стоит, не надо.

КАССИРША. Тебя не спрашивали. Сто семисят. Китай потому что.

ЛЕВЧИК. Малайзия.

КАССИРША. Китай, я разбираюсь. Сто восимисят.

ЛЕВЧИК. Малайзия. Забирай.

КАССИРША. За сто семисят.

ЛЕВЧИК. Восемьдесят.

КАССИРША. Так вроде же за сто семисят сговорились.

ЛЕВЧИК. Не было.

КАССИРША. Было.

ЛЕВЧИК. Не было. Забирай.

КАССИРША. Сто семисят?

ЛЕВЧИК. Сто семисят, сто семисят.

КАССИРША. Во! Люблю до чего с мужиками торговаться, спасу прям нет. На «Поле чудес» как поеду и если приз там вытяну - ну я поторгуюсь тогда. Так поторгуюсь, что вся страна помнить будет. Я ж вообще торгашка по призванью, а не по профессии. Самая расторгашная торгашка. Да что там говорить - вон какой бизнес развернула. Вон табличка - закончилась водка, обозначает. Вон клиент постоянный дрыхнет. Глядишь на него, и душа радуется. Ты чё, я теперь отсюда не стронусь. Меня теперь отсюда вперед ногами только. Местечко теплое. Только вот не повымерли б они все они все. А то чё-то мрут последнее время, как щенки породистые. Вымирают прям. Этак скоро без клиентов останусь. А тут еще конкурент появился.

ЛЕВЧИК. Серьезный?

КАССИРША. Мелюзга. Бабка одна самогонку шпарит. Щас –то не сказывается пока вроде, но если вдруг расширятся надумаю или она, то может конфликтовая ситуация возникнуть.

Скрипнула дверь. Все замолчали. Смотрят на вход.

Дверь приоткрылась и появилась старушечья голова в вязаном платке.

КАССИРША. О! Только о нем вспомнили, а оно и всплыло. Чё, Петровна, надо? Чё на чужую территорию-то лезешь?

ПЕТРОВНА (зашла, стоит у двери. В руках у нее тостер и бутылка самогона.) . Я это.…К ним вот я. К вам я, деточки.

КАССИРША. Чё тебе от них надо-то? Не будут они твою самогонку трескать. Иди, иди давай.

ПЕТРОВНА. К вам я, родненькие… (Медленно подходит).

ЛЕВЧИК. Чего случилось, бабка?

ПЕТРОВНА. Дедушка у меня помер, сыночек…

КАССИРША. О, врет. Какой у тебя дедушка, Петровна? Его на войне еще убило.

ПЕТРОВНА. Дедушка у меня помер, сыночек. Хоронить не на что.

ЛЕВЧИК. А я то тут причем, бабка? Я чё собес, что ли?

ПЕТРОВНА. Ты уж возьми эту штуку назад, а мне денежку, мою которую…

ЛЕВЧИК. Ты чё, бабка, упала, что ли? Или чупиков обсосалась?

КАССИРША. Вот именно, Петровна.

ЛЕВЧИК. Какую твою денежку?

ПЕТРОВНА. Мою которую…

ЛЕВЧИК. Нету у нас твоих денег, бабка. Иди. Иди домой давай. (Отвернулся.)

Петровна стоит, не уходит.

МЕЛКИЙ. Идите, старушка, идите.

ПЕТРОВНА. Дедушка у меня помер, доченька. Хоронить надо.

МЕЛКИЙ. Так идите, хороните.

ЛЕВЧИК. А то испортится.

ПЕТРОВНА. Мне бы денежку мою. А это вам… (Протягивает тостер). И вот еще вам. (Демонстрирует бутылку самогона). Гостинец. А, доченька?

КАССИРША. Ты чё, Петровна, к людям привязалась?

ПЕТРОВНА. Так ведь дедушка помер…

КАССИРША. Какой дед? Нету у тебя никого.