Народные сказки заключили в себя мудрость и житейский опыт, накопленные человечеством за многие века. «Сказка ложь, да в ней намек...» Сложно переоценить важность сказок для развития ребенка: сказка учит смелости, честности, доброте, развивает чувство прекрасного. Расскажите ребенку сказку, он обязательно почерпнет из нее что-либо полезное. В этом выпуске русская народная сказка Горшок .
Горшок .
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
А и не подумаю!
И я не стану.
А не станешь - пусть так стоит! - Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
Сказано - твое дело, ты и мой!
Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?
Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли...
И обратно идут - нет Маланьи.
Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не ворохнется.
Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал.
Всполошилась соседка:
Пойти сказать бабам!
Побежала по деревне:
Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
Василий, раб божий! Что приключилось-то?
Молчит мужик. Поп - к лавке:
Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
Поп и говорит:
Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
Да вот, - говорят, - бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. - Да вот, - говорит поп, - возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
Это что же такое? - говорит. - Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
Пусть народная сказка рассказанная малышу, станет хорошей традицией и сблизит вас с малышом.
Ж или-были мужик да баба. Оба они были такие ленивые… Так и норовят любое дело на чужие плечи столкнуть, только бы самим не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закрывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживём.
Вот раз баба варила кашу. Ну уж и каша сварилась! Румяная, рассыпчатая, крупинка от крупинки так и отваливается. Вынула баба кашу из печки, на стол поставила, маслицем её сдобрила. Съели мужик с бабой кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то на донышке да сбоку приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
Ну, мужик, я своё дело сделала - кашу сварила, а горшок мыть тебе!
Да полно тебе, жена! Мужицкое ли это дело горшки мыть! Сама горшок вымоешь.
А вот даже и не подумаю!
И я мыть горшок не стану.
А ежели не станешь - пусть горшок так и стоит не мытым!
Сказала это баба, повесила горшок на шесток, а сама улеглась на лавку.
Висит горшок немытый.
Баба, а баба! Горшок-то надобно вымыть!
Сказано - твоё дело, ты и мой!
Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да первое слово скажет, тому и мыть горшок.
Ладно, лезь на печку, там видно будет.
Улеглись они. Мужик на печке, баба на лавке. Пришла темная ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто из них и не встаёт. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшок мыть.
Бабе надо коровушку доить, поить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже своих коровушек выгнали.
Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли хорошо?
Да, бывает, припозднилась. Обратно пойдём - может встретим…
Идут обратно- нет Маланьи.
Да нет её! Видно, что-то приключилось!
Соседка сунулась в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Видно неладно что-то. Вошла она в дом, огляделась.
Маланья, матушка, что с тобой приключилось?
А баба-то во все глаза глядит, лежит на лавке, сама не шелохнётся.
Почто коровушку-то свою не выгоняла? Ай нездоровится?
Молчит баба, не отвечает.
Да что такое с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Баба ни слова не говорит в ответ, молчит.
Господи помилуй! Да где твой мужик-то?.. Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не шелохнётся.
Что с твоей женой-то? Что случилось?
Молчит мужик, как в рот воды набрал. Всполошилась соседка:
Пойду, расскажу бабам!
Побежала баба по деревне:
Ой, бабоньки! Неладно ведь у Василия с Маланьей: лежат - пластом - один на печи, другая на лавке. Глазоньками глядят, а словечка не молвят. Уж не порча ли на них напущена?
Прибежали бабы, причитают около Василия с Маланьей:
Господи! Да что это с вами подеялось-то?.. Васильюшка! Маланьюшка! Да почему молчите-то?
Молчат оба как убитые.
Бабы, бегите за попом! Совсем неладно дело-то выходит.
Сбегали. Пришёл поп.
Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся. Глазоньки открыты, а словечка не молвят. Уж не попорчены ли они?
Поп бороду свою расправил - подошёл к печке:
Василий, раб божий! Что случилось-то?
Молчит мужик.
Поп - пошёл к лавке:
Раба божия, Маланья! Что с мужем-то твоим?
Молчит баба.
Соседки постояли, поговорили - да и пошли вон из избы. Дело-то не ждёт: кому печку топить надобно, кому детей кормить. У кого поросята, у кого цыплята.
Поп тогда и говорит:
Ну, православные, уж так-то их оставлять боязно, посидите кто-нибудь с ними.
Одной бабе некогда, другой некогда.
Да вот, - говорят, - пусть посидит бабка Степанида, у неё ребята не плачут - одна она живёт.
А бабка Степанида поклонилась в ответ и говорит:
Да нет, батюшка, даром работать никто не станет! А ежели положишь жалованье, так я и посижу.
Да какое же тебе положить жалованье? - спрашивает её поп, а сам повёл глазами-то по избе. Видит, у двери на стенке висит рваная Маланьина кацавейка, вата из неё клоками болтается.
Да вот, - говорит поп, - забирай кацавейку-то. Плохая, плохая, а всё же сгодится хоть ноги прикрыть.
Только он это проговорил, а баба-то, как ошпаренная, скок с лавки, посреди избы встала, руки в боки.
Это что же такое творится? - говорит.
Моё-то добро раздавать! Сама ещё поношу да из своих рученек отдам тому, кому захочу!
Тут все ошалели.
А мужик-то этак тихонько ноги с печки спустил, склонился к бабе, да и говорит:
Ну вот, баба, ты первое слово промолвила - тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
— Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сварила, а горшок тебе мыть!
— Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
— А и не подумаю!
— И я не стану.
— А не станешь — пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
— Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
— Сказано — твое дело, ты и мой!
— Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
— Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
— Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?
— Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем — не встретим ли…
И обратно идут — нет Маланьи.
— Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
— Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
— Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
— Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
— Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.
— Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
— Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:
— Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом — одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них: — Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
— Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
— Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил — да к печке:
— Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп — к лавке:
— Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
Поп и говорит:
— Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
— Да вот, — говорят, — бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит:
— Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
— Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот, — говорит поп, — возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
— Это что же такое? — говорит. — Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
— Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят - дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
А и не подумаю!
И я не стану.
А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
Сказано - твое дело, ты и мой!
Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть. Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается. Соседки уже коровушек прогнали.
Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли... И обратно идут - нет Маланьи.
Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и не ворохнётся.
Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
Пойти сказать бабам! - Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп - к лавке:
Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
Да вот,- говорят,- бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.- Да вот,- говорит поп,- возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
Это что же такое? - говорит.- Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят - дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай, да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем. Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть? И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит!
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
- Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано - твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли по-здорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли… И обратно идут - нет Маланьи.
- Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась:
- Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла? Аи, нездоровилось? Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
- Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты и не
ворохнётся.
- Что у тебя с женой-то? Ай, попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам! - Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
- Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба, что убитые.
- Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп.
- Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил - да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.
Поп - к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот,- говорят,- бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
- Да нет, батюшка: даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп, да и повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.- Да вот,- говорит поп,- возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? - говорит.- Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам.
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи опустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
